воинов пуштунов, только что отказавшаяся взять выкуп мести, не смогла удержаться, чтобы не кинуться подбирать из пыли монеты.
Приказав вооруженному слуге светить получше, Сахиб зашагал величественно прочь. Рядом с ним шел всё такой же молчаливый тибетский лама. Никто из толпы и не попытался их остановить. Они шагали быстро и вскоре вышли на сравнительно широкую, скудно освещенную улицу.
Здесь лама впервые заговорил:
— А кабульцы его сразу вывели на чистую воду.
— Посмел приехать. Видно, важные дела, если не побоялся. Пуштуны не любят псов-инглизов, а он пес из псов.
— Храбрая наглость и… спеси сколько угодно. А дела у него серьезные, иначе бы не явился сюда. Здесь много беженцев из племени моманд. Бежали со своих гор после разгрома. Сердца их разрываются от жажды мести. И надо же было ему полезть к ним навстречу. Вот что значит презирать людей…
— Смерть лизала ему губы. И он заслужил смерть. У него по локти руки в крови арабов, турок, индусов, афганцев. Его давно пора отправить в ад. Вы… только вы остановили возмездие… Если бы не вы, если бы не ваше слово… рок его не миновал бы сегодня…
— Нельзя… — усмехнулся тибетец и, показав на шедшего впереди с фонарем патана, тихо добавил: — Кругом уши. Предположим, англо-индийский коммерсант Шоу, или как его… не будем произносить его имя вслух… не ушел бы от расправы… Предположим, ему устроили бы ташбуран. Предположим, он не явился бы для разговоров в Кала-и-Фатту. Ну, а дальше? Что пользы? Приедет из Пешавера другой коммерсант в малиновой чалме, договорится о том же с эмиром. А мы этого нового коммерсанта не знаем. А Пира мы знаем. Да, приятелями теперь стали. Выручили его из беды.
ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ СПОРЫ
Поздно плакать в норе змея.
Самарканди
Он больше царь, чем сам царь, которым он управляет и, словно ребенка, ведет за руку.
Раззак
«Бог мой, какой отвратительный смех!» — думал Сахиб Джелял, глядя на муллу Ибадуллу. Тошнило от такого смеха. Он корчился сам и вызывал смехом корчи у собеседников.
Отчаянным усилием воли Сахиб Джелял напрягал силы, чтобы самому не захохотать.
Так смеются лишь юродивые. А мулла Ибадулла Муфти и впрямь юродивый, настоящий дивона. Разве поведение его на «зикрax» не говорило, что он умалишенный, впавший в идиотизм? Он смахивал на пресмыкающееся, родившееся в грязи.
Смех идиота, а идиотом его не назовешь. Из-под гущины бровей карие с красной искрой глаза Сахиба Джеляла впивались в искореженные гримасой смеха черты лица Ибадуллы. Сахиб смотрел и удивлялся вновь и вновь. Удивительно! Такой идиотский смех, такой конвульсивный танец лицевых мускулов, судорожные движения, желтая пена на губах, икота, взвизги… А ведь внешность у него даже красивого человека, если не брать в расчет глаза. Суетливые зрачки, пунцовые ободки век напоминают воспаленные глазки камышового кабана.
Что сказал бы мулла Ибадулла — святой шейх, ишан, духовный наставник самого эмира, если бы ему сказали, что у него глаза самого поганого из поганых, по мусульманским понятиям, животного?
Его, муллу Ибадуллу, молодым не назовешь. Возраст его вполне зрелый: у него приятная бородка, монгольские отвислые усики, слегка скрадывающие чрезмерную пухлость жирных щек, чистый без морщин лоснящийся лоб под щегольской чалмой. Он здоровый жизнелюбивый человек. Обычно манеры его выдержаны, вкрадчивы. Разве только во время «зикров» он позволяет повышать голос. Да и голос у него низкий, стелющийся бархатной дорожкой, совсем как у бачей — танцоров. Почему пришла мысль о женоподобных бачах? Да потому, что поговаривали о неестественной привязанности его высочества Сеида Алимхана в прошлом к Ибадулле — ныне мулле Ибадулле Муфти — Высокой степени сеидского достоинства, сочетанию Чистоты и Величия, благородному потомку князя пророков, знатоку наук внешнего и внутреннего значения, господину шейху. Милость ему и благоволение аллаха! Духовник повелителя государства не подлежит суду людей, ему все дозволено. Сахиба Джеляла тошнило. Он испытывал отвращение к подлости — нравственной ли, физической ли — безразлично.
А мулла Ибадулла все смеялся. Смех его становился все более неприятным, жестким. Глаза его встретились с глазами Сахиба Джеляла. Смех оборвался.
— Э, господин купец, — тихонько наседал, утирая рукавом халата пену с губ, мулла Ибадулла, — а ведь вы, господин купец, и не купец вовсе. Мы знаем.
И кабаний глазок подмигнул лукаво. Сахиб Джелял выжидательно смотрел, не отводя глаз и ни разу не моргнув. А ведь весь их разговор во время чаепития смахивал больше на допрос, чем на мирную беседу. К тому же этот смех! Странный, вроде ничем не вызванный.
— В ваших почтенных рассуждениях, — вкрадчиво сказал Сахиб Джелял, превозмогая внутреннюю дрожь, — баланс смерти превышает баланс жизни. А вам известно, что торговля, соизволением пророка нашего Мухаммеда, — почтенное занятие для живых.
Хихикнув напоследок, мулла Ибадулла заюлил:
— Э, вы — бездна премудрости. Ваше глубокомысленное изречение я прикажу записать на пергамент.
Взгляд муллы Ибадуллы сделался еще более колючим. Будто невзначай мулла спросил:
— А где ваш дом?
— Волею аллаха, наш дом в Самарканде.
— У большевиков! Значит… э… вы, господин купец, большевик!
— Волею аллаха, в стране Советов проживают легионы мусульман. Но разве это значит, что каждый проживающий там большевик?
— Господину купцу по душе Советы и безбожный советский строй?
— А имамы Бухары и Самарканда, отправляющие службы в мечетях, разве они не проявляют уважения к советским властям?
— Вы большевик!
— Высокомерие сбивает с пути истины людей, но мы — коммерсант. И мы торгуем там, где прибыль. И нас не касается, кто в стране правитель. Персидский ли, тибетский ли, турецкий… лишь бы они не лишали нас прибылей.
Он ждал нового вопроса, столь же придирчивого, но мулла Ибадулла молчал. Взглядом он уперся в ковер и перебирал пальцами-коротышками зерна четок из черного камня. Молчание долго не нарушалось.
Вдруг мулла Ибадулла встрепенулся, сунул в сторону Сахиба Джеляла обыкновенные конторские счеты и хрюкнул:
— Кладите! — Он схватил лежащий на столике листок, ткнул в сторону пальцем. — Кладите, э, пять, э, в Гиждуване, три в Дагбите, э, вы знаете Дагбит, господин купец? Э, бисмилля! Шесть в Нурате, еще одна в Нурате…
Он называл цифры. И каждый раз с присвистом выдыхал — «бисмилля!» Он остановился наконец и принялся гримасничать:
— И вы, господин купец, не любопытствуете, что такое пять, э, три… восемь. Что это такое? В чем суть?
— Это дано знать вам, господин Ибадулла.
— А вы не из любопытных.
— Пустые слова нас не занимают.
— Э, сколько там у вас?
— Шестьдесят два.
— Знайте, господин купец, господин
