– Господи, – окликнула она вслед, – вечно тебе все не так. – Потом: – Так и не научился принимать мир как есть, – и наконец: – Сегодня Рождество! Сегодня Рождество!
До дома он взял «Убер», в районе Мортлейка поссорился с водителем из-за политики и, выйдя в бушующий оранжевым и розовым закат, решил пройти оставшийся путь до Тернем-Грина через Чизик.
Было холодно. На полпути через Чизикский мост Шоу наклонился над парапетом и посмотрел на север и на запад. Выше по течению зимний свет рикошетил в воду от рваных краев туч под удивительным углом, делая воздух между темнеющими берегами каким-то архитектурно сложным, но прозрачным. Через пару минут Шоу услышал колокола – видимо, какая-то вечерняя служба в соборе Святой Девы Марии на большой улице, – хотя на миг померещилось, что звон исходит от самой воды.
В уюте дома Эм и Оба он затеял себе чай; пока ждал, когда закипит чайник, нажал на пару клавиш пианино. Включил телевизор, потом выключил. У него в комнате было тепло. Здесь он комфортно прожил с осени до зимы. Время растянулось. Вчера, перед тем как сесть на поезд из Юстона в Шрусбери, Эмма сплела вокруг чистого викторианского камина гнездо из старомодных китайских фонариков. На полке над ними стояла рождественская открытка для него – линогравюра в стиле 1920-х с мельничным желобом и чистой пеной на темной воде. Все приходит и уходит; и придает тебе форму, нравится тебе или нет. «Хорошо, если бы у тебя здесь были свои вещи, – вспомнил Шоу совет Эммы вскоре после его переезда. – Не просто наша старая ерунда для жильцов. У тебя же есть свои вещи, правда?»
Прислушавшись к совету, Шоу принес с чердака пару безделиц, начав со своей библиотеки (в нее теперь вдобавок к «Воришке Мартину» входили «Дети воды» и «Путешествия наших генов»), которую расставил в алфавитном порядке по фамилиям авторов на полке над кроватью; а затем перешел к вещам, чью функцию определить было уже труднее. А еще поставил на столик у окна недавно купленный «Макбук Эйр», за который его расхвалила Эмма:
– Вот видишь! Ты можешь даже работать из дома!
Теперь он сидел, попивал «Ассам» второй заварки и ел имбирное печенье, пытаясь вспомнить, откуда у него вообще пепельница с лошадками. Он ведь даже не курит. Еще была красная пластмассовая шкатулка пять на пять сантиметров, пустая. Набор открыток, перетянутых древними резинками и адресованных незнакомым ему почерком неизвестным ему получателям. Маленькая пыльная керамическая брошка в форме розы. На что ему такие вещи? Он не мог и дату их определить, не то что привязать к собственной истории. Словно всю жизнь собирал чужие сувениры. Гордостью коллекции была серебряная рыбка, которую подарила Виктория Найман сразу после его переезда в дом 17 по Уорф-Террас. Шоу уставился на нее с растущим отвращением. Рыбка – непропорциональная, пучегубая, самодовольная – уставилась в ответ. Письма от Виктории приходили на электронную почту весь год на еженедельной основе. На большинство он не отвечал, некоторые даже не открывал. Сейчас, мучимый совестью, он решил наверстать.
«Здесь очень по-брекзитовски, – написала она в свой первый вечер вне Лондона. – Восемь пабов на квадратную милю и глубокие чащи вокруг».
Далее следовали описания: городка, не убиравшего рождественские гирлянды год напролет; городка по соседству, заработавшего кучу денег на Промышленной революции, но «потом – не особо»; ее дома – ее «красивого дома с красивой лестницей», где она обходила большие пустые комнаты в восторженном трансе. Это первоначальное хорошее настроение держалось два-три месяца – «Обожаю сундуки для одеял!», «Никогда не думал, что падуб просто до нелепого высокий?» – но скоро она стала такой же неприкаянной, какой ее запомнил Шоу, весь день проводила в дороге и одиночестве, проезжала по восемьдесят километров до антикварного магазина или обновленного викторианского сада.
«Зато не засиживаюсь дома, – объясняла она. – Встречаюсь с людьми. Они мало что говорят, но все-таки встречаюсь. Можно подумать, проще купить собаку».
Юмор перерос в иронию, ирония скатилась обратно в какой-то сковывающий самозащитный вымысел, быстро прокладывающий расстояние между ней и всем, что она находила. «Но, судя по трактор-порно на верхней полке у газетчика, я могу быть где угодно в Брекзитании». Или: «Почему под падубом валяются яблоки? Падалица под падубом! Наверное, я никогда не понимала глубинку». Одни истории он понимал; другие, хоть и казались простыми, трактовке не поддавались. «Говоришь себе: „Долина не такая уж зловещая“. И это же правда, да? А значит – в ближайший городок, что-нибудь покупать!» Она начала ссылаться на письма, которые он не получал. Ее выражения стали такими же неопределенными, как и ее ситуация, она ни с того ни с сего спрашивала: «Что ты обо мне подумаешь теперь?» Скоро это уже выглядело гигантским обвалом уверенности в себе. К концу ноября она потеряла хватку. Подслушала разговор двух женщин в кафе и из-за этого задумалась, «закончится ли сейчас мир или выберет какое-то простое, красивое, изумительное направление». Через неделю-другую пришло сообщение в одну строчку:
«Это хороший городок, но в нем что-то происходит».
И все. Шоу ничего не мог понять. И все-таки чувствовал себя обязанным написать ответ. «Кажется, прошла тысяча лет с тех пор, как ты приезжала и мы были вместе», – начал он. Потом, удалив первый вариант: «Прости, что не был на связи».
Слишком много рассказывать. С чего начать? «У меня такое ощущение, будто я тебя бросил. Такое ощущение, что я должен перед тобой объясниться». Виктория, знал он, ответит на это более-менее ироничным смешком. Очевидно, бросили они друг друга. Но не мог же он воссоединиться в одиночку – а без ее помощи оставалось только пытаться объясниться. Скоро он написал: «Я никогда по-настоящему не знал, кто я такой», – и затем его уже было не заткнуть. Когда он оторвался от письма в следующий раз, была полночь, он ничего не видел в саду. Тернем-Грин затих, не считая праздничных воплей со стороны баров на Чизик-Хай-роуд; единственное, что он слышал кроме них, – спорадическое жужжание, вроде бы от «Мака». Он проголодался.
«Ты правильно про меня говорила. Я всегда жил в панике».
Он и не помнил, когда впервые всплыла эта тема. Казалось, что очень рано в их отношениях, в каком-то пабе. Теперь он видит проблему так, писал Шоу: до кризиса он слишком точно знал, кто он такой. В нем был настолько понятный стержень, что ничего внешнего для придания формы ему никогда и не требовалось. Шоу был так уверен в себе, что мог отвергнуть что или кого угодно – даже если человек ему нравился и был нужен – ради чего-то нового. «На это я всегда мог положиться. Но потом усомнился». Что происходит в первый раз, спрашивал Шоу, когда таким вот образом теряешь равновесие и задумываешься, чью жизнь вообще видишь? «Может, – закончил он, – в этом всегда и было дело – не только у меня, но и вообще у всех. Мы все когда-то об этом задумываемся, но никто не знал почему».
Он перечитал, добавил: «В общем, а у тебя там как?» – потом уставился на почтовый ящик, пока рулетка мира крутилась между «удалить» и «послать».
Остановилась на «послать»; но ответа он не получил, ни в тот день, ни в следующий. В каком-то смысле он его и не ждал. Прошло Рождество. Западный Лондон ощутил настойчивое приближение очередного года – развернулся встретить его на полпути, пока над рекой туда-сюда носило дождь. Декабрь понемногу перетек в январь. Зима понемногу утекла в начало весны. Шоу снова написал. «Дорогая Виктория, я часто задумываюсь, как ты поживаешь». И тут никакого ответа. На третье или четвертое прочесывание писем он нашел ее адрес. Как только распогодится, думал он, он отправится туда, в сердце страны, в города суши, и узнает, как она.
