сказать «допрос», но сдержался. — Мне все это кажется унизительным, вы тоже оскорбились...
— Хорошо. Оставим этот тон. — Полковник Варганов еще раз попытался перевести разговор в нужное ему русло, привести к форме, единственно допустимой в беседе с человеком, судьбу которого предстояло решать. — Садитесь. Мы с вами воевали в одних рядах. На нас одна форма. Одни и те же погоны. Мы в одной партии. Как вы, советский офицер, могли пасть настолько низко, что ходите к вдове фашистского офицера? К вдове человека, с ног до головы залитого кровью советских людей? Вы можете поручиться, что ваша, Алексей Петрович, жена и двое ребятишек не были раздавлены гусеницами именно его танка? Не можете? Так как вы смеете касаться этой женщины?
— Все так, товарищ полковник, — Алексей Петрович не захотел перейти на этот полутоварищеский тон и назвать полковника по имени и отчеству, ибо не знал за собой никакой вины, не желал ни в чем каяться и, наоборот, не видел у полковника Варганова стремления вникнуть в существо: для этого нужно было прежде всего понять, кто такая Карин Дитмар, полковник же упирал на ее прошлое и все сводил к связи как таковой. — Все так... — он помедлил и все же решился. — И все не так. Здесь, в Восточной Германии, восемнадцать миллионов. Сколько из них было против Гитлера? Капля в море? Где же мы найдем здесь чистых — и чтобы в армии не служили, и на заводе оборонном не работали, и в партии фашистской не состояли, когда фашисты всех поголовно запрягали? А Карин Дитмар — безотносительно к тому, какие у меня с ней отношения — она наша. Да вы и сами это знаете, Карин Дитмар — человек известный. Вы в одном только правы: наша с ней женитьба — дело действительно невозможное. Но только пока. Придет и такое время, когда это будет возможно. Должны же вы это понимать? Иначе зачем все то, что мы здесь делаем? Зачем все эти лозунги — социализм, дружба?..
Полковник Варганов откинулся на спинку кресла. Рассуждения майора Хлынова были логичны, только так и мог рассуждать человек с его характером и в его положении, все это было ясно и объясняло многое: и почему он, майор Хлынов, держался именно так, то есть не каялся и желания такого не проявлял, и почему сам он, полковник Варганов, ощущал во время этой не очень-то приятной беседы чувство какого-то внутреннего уважения к майору, к Карин Дитмар. Все это, вместе взятое, требовало от полковника Варганова какого-то иного, нового взгляда на майора Хлынова, на Карин Дитмар и на их взаимоотношения, — нового подхода, найти которого он не мог.
И то, что так долго не давалось полковнику Варганову, вдруг нашлось теперь, словно давно лежало на поверхности, на виду, но почему-то не попадало в поле зрения. Все эти рассуждения майора Хлынова о будущем, о наших целях и лозунгах не значили ровным счетом ничего: полковник Варганов не мог судить и не мог действовать, руководствуясь мыслями о будущем. Он нес ответственность за настоящее, он мог поступать лишь так, как было нужно и правильно именно сегодня.
Сегодня же слова Алексея Петровича, такие правильные и такие вроде даже продуманные и прочувствованные, отдавали демагогией. Потому что, раз сам знаешь, что не можешь узаконить свои отношения с этой, может быть, действительно расчудесной и дважды замечательной женщиной, значит, вдвойне виноват: и за себя, и за нее! О том, что их обоих, майора Хлынова и Карин Дитмар, могла связать любовь, полковник Варганов не думал, ибо не верил, что чувство может оказаться сильнее разума: и сам, лично для себя, такой возможности не допускал, и за другими такого не признавал.
Теперь, когда все встало на свои места, когда решение было принято, беседа дальнейшего смысла не имела, и полковник Варганов поднялся. Майор Хлынов немедленно встал.
— Я думаю, на этом мы закончим. Мне ваша точка зрения ясна, хотя согласиться с ней не могу. Дальнейший порядок примем такой: у меня в приемной напишите объяснение, — форма произвольная, сдадите его мне, и сегодня же вечером выедем с вами в Шварценфельз. Я позвоню, чтобы там подготовили партсобрание, думаю, вам придется выслушать немало неприятных слов от своих сослуживцев...
VII
Из Управления военных комендатур Алексей Петрович вышел взъерошенный, еще не остывший: объяснение написал быстро и предельно кратко — размазывать было нечего.
Улица вывела его на небольшую площадь. Здесь военный городок кончался. Вдоль широкой Ноллендорфштрассе, к которой примыкала площадь, тянулся высокий, почти в человеческий рост, барьер из металлической сетки. Такой сеткой был обнесен весь городок. А по ту сторону барьера звенели трамваи, сновали прохожие, неслись автомашины — там жил обычной жизнью Берлин.
У будки КПП стояли два контролера. Солдаты поеживались от порывов холодного ветра. «Хорошо, что нет дождя», — подумалось Алексею Петровичу. Он глянул на низкие свинцовые тучи, быстро летевшие над крышами. Хорошо, что надел габардиновый плащ, а то, как солдаты, тоже продрог бы...
При виде майора солдаты повернулись к нему лицом. Один из них мельком взглянул на его удостоверение, взял под козырек, и Алексей Петрович очутился по ту сторону военного городка. Никакой цели у него не было, просто не хотелось сидеть в приемной Варганова. Он шагал по тротуару, изредка задевая плечами прохожих и тут же механически извиняясь. Прохожие были обычными немцами, Алексей Петрович к ним привык. Он пройдет по Ноллендорфштрассе до второго КПП, до въездного, войдет в городок и вернется в Управление военных комендатур. Через час они с Варгановым едут в Шварценфельз.
Слова и дела...
Не сходятся они у вас, товарищ Варганов, — слова, и дела. Нет, не сходятся! Я не враг, не преступник — я все тот же, каким был на фронте. И в лозунги партии я верю. Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. Карин и есть из народа, тут вы, Варганов, ничего не можете изменить. А законы — другое дело. Они изменятся. Не сейчас, так позже. ГДР будет таким же социалистическим государством, как наше. В этом весь смысл. Тогда будут другие законы...
Алексей Петрович снова пересек Ноллендорфштрассе и пошел вдоль решетки, по внешней стороне военного городка. До КПП оставалось метров сто, и тут его окликнули:
— Алексей Петрович!
От неожиданности он вздрогнул и оглянулся — сзади него на мостовой стоял высокий широкоплечий мужчина в макинтоше, в серой фетровой шляпе с крохотными полями и
