и придумал он, так сказать, во искупление грехов своих, облагодетельствовать сироток Оксима, даровав им несколько тряпичных куколок, а теперь, выходит, получат бедняжки еще и рояль — ладно уж, пианино, — и самую что ни на есть настоящую лошадку, пусть не арабского скакуна и даже не тяжеловоза, а всего-навсего пони, хм, а что если на поверку он окажется клячей при последнем издыхании? А, будь что будет: дареному коню в зубы не смотрят, даже если речь и в самом деле идет о лошади, как на этот раз.
Распрощались, и каждый знал, что перехитрил другого. Ивайло Ивайлович сокрыл, что при содействии финансового воротилы Акакия Акакиевича, с которым он был на короткой ноге, ему удастся досрочно снять проценты по полученным облигациям, основная же сумма, которая очутится в его обладании, глядишь, если подмазать где надо, попадет в реестр первоочередных выплат. Любое государство, которое держит марку, любая уважающая себя держава — а ведь в имени заложено все и уже в самом слове «держава» слышится «держать» — считается с тем, что среди равных должны быть и более равные. Шпарвассер, в свою очередь, все никак не мог нарадоваться своей смекалке. Шутка ли — ему удалось сбагрить неликвидные пожитки разорившегося театра кукол, а впридачу — еще и облигации, которые он тоже не знал, куда деть. Наконец-то он избавился и от этого заморыша пони, которого ему уже надоело кормить и обихаживать. К тому же пианино и прочий театральный хлам занимали слишком много места в кладовке, а уж сколько собирали пыли — той, мелкой, что остается на пальцах, стоит только чего-нибудь случайно коснуться.
И все-таки и у того, и у другого участника сделки, как у всякого записного спекулянта, оставалось в душе крохотное, едва тлеющее, но неугасимое подозрение: а что если в итоге противник выгадал больше…
Когда же Ивайло Ивайлович добрался домой, там его уже ждал бедолага Оксим, отец троих истощенных, светящихся насквозь детей. Он понуро сидел в сенях на краешке шляпной подставки. Увидев хозяина, привстал и, комкая в руках шапку, произнес:
— Мое вам почтение, ваша милость Ивайло Ивайлович. Вы меня звали — и вот он я.
— Звал-звал, Оксим Акакиевич, — ответствовал Муксунов тоном, какой берут господа при разговоре с низами общественной иерархии. — Я намерен порадовать ваших деточек, примерно одарив их. Такие чудные детишки — и сиротки, пусть же, Всевышнему в угоду, им будет радость.
— Ну что вы… Не знаю, как и благодарить вашу милость, — пробормотал Оксим с неподдельным смущением человека, который ничего хорошего от жизни давно уж не ждет и посему любой знак внимания к себе принимает как благодать земную. — Благодарствуйте, только… И что ж вы, уж не взыщите, им подарите?
— Младшенькой — тряпичных куколок, с небольшой кулисой. Сынку — лошадку, пусть малорослую, но самую взаправдашнюю, а старшенькой — фортепиано, может, у девочки обнаружится слух… Нельзя узнать, умеешь ли ты играть на пианино, хоть раз не попробовав.
Оксим был ошарашен. Он уже и не дивился странностям богатеев, а пуще всего — Муксунова, благородия, день-деньской колдовавшего над жучками-паучками, но такие дары ему не могли пригрезиться ни во сне, ни наяву. Да, Оксим ничего не смыслил ни в деньгах, ни в вещах, задающих тон в отношениях между людьми, и никогда ничего не подсчитывал наперед. Но и ему не могла не въесться в душу древнейшая общеизвестная истина: даже самый щедрый дар бедняку не впрок, если это не звонкая монета. Подарите нищему дворец, хоромы — для него это сущая безделица против горстки мелочи… Ибо — и в этом кроется суть древней премудрости — денежке обрадуется всяк, тем более бедняк.
— Благодарствуйте, Ивайло Ивайлович, но таких подарков мне не принять, — осмелился вымолвить Оксим.
— Как так? — изумился Муксунов. — Это еще почему!?
«Боже ж ты мой, вот она, черная неблагодарность!» — подумал он, однако убогому Оксиму вслух этого не сказал: общаясь с беднотой, высокие господа обыкновенно скрывают свои чувства и следят за тем, чтобы глаголить никак не превыше нужды.
— Ну… э-э… я не знаю, что и делать с ними. И деть все это некуда, да и скотину я не прокормлю — мне хотя бы детям на пропитание добыть…
— А уж это меня, Оксим Акакиевич, нимало не касается. Вот вам моя задумка — а дальше дело за вами. Дарите, меняйте, продавайте — распоряжайтесь. Я, кстати, велел доставить вам подарки прямо домой, вернетесь — увидите все своими глазами. И я уверен: детишки возликуют, будут в вашем доме и песни, и веселье. Неужто вы не знаете, что дети обожают животинок, а уж петь, играть в куклы — и того пуще! Не знаете — так вот и узнаете..
Тем разговор и кончился.
Оксим побрел домой, и голова его просто трещала от дум (ведь обычно у бедняка нет иных думок, кроме как поесть досыта) — что делать, как быть? Ну да ладно, Бог управит, он печется о неимущих. Эх, полоса от горя до радости не шире детской ладошки, да и та не осилит октаву.
Муксунов же удалился в свои покои и занялся жучками. Немаловероятно, что, обуреваемый страстью, он отгрыз крылышко у эфиопского таракана и сжевал пару-тройку дебелых египетских шмелей.
Ближе к вечеру, гордый собой и явленным миру благодеянием, коему предшествовала исключительно хитроумная мыслительно-хозяйственная операция, его благородие Ивайло Ивайлович Муксунов решил завершить день обстоятельной прогулкой по прошпекту, полагая при этом, как подспудно, так и сознательно, что все взоры будут устремлены только на него, а читаться в них будет почет и признание. Это, не будем умалчивать, весьма льстило его самолюбию. Выйдя в сумерках на главную артерию города, он с удивлением заметил, что вокруг — ни души, словно на город сбросили водородную бомбу (сказано сие фигурально, ибо такого рода бомба, оставляющая вокруг запустение, изобретена будет лишь век спустя).
Птиц не слыхать — ни дрозд не свистнет, ни воробей не чирикнет. А Муксунов идет и идет, как завороженный, застигнутый врасплох пустыней, и вдруг видит лежащего посередь дороги человека, а глава его свешена в сточный колодец. И, направив стопы к лежащему, все в том же забытьи, Муксунов не замечает, что рядом, совсем поблизости, прямо пред ним, зияет такой же колодец со сдвинутой крышкой. Фьють — почти беззвучно или, лучше сказать, со звуком, напоминающим первый робкий посвист предрассветного дрозда — он соскальзывает в бездну.
И поглотила его пустота.
Было все это, не дайте соврать, в прошлую пятницу. И с тех пор о его
