Михайло Пантич
Кто я для себя
Что происходит в Квартале 21
@Перевод Евгении Шатько
Я давно туда не хожу. Во мне слишком много прошлого. Этот городской квартал, построенный в песчаной пустыне на другой стороне реки, я давно вытеснил на периферию сознания. Годами он здесь мерцал, как бледная картинка, бледнее самой бледной тени, почти в забвении. Куча зданий-громадин, в одночасье пробившихся из земли, по которой люди никогда раньше не ходили. Слепое пятно для всевидящего ока даймониона. Нарост из панельных высоток, в стерильной симметрии кубов и прямых углов, на черной мессе крещеный проклятым, хромым номером 21. Вновь прибывшие жители, опьяненные мескалином повседневности, заперты в своем коллективном одиночестве. Да, да, повседневность — это темница, с девятью невидимыми замками. Здесь я вырос и потом, воспользовавшись первой же возможностью, сбежал, не оглядываясь, двумя кварталами дальше, к Дунаю, с желанием никогда не возвращаться. Не только с желанием, но и с твердой решимостью, и с еще более твердым обещанием. Самому себе. Такие обещания — самые сложные, обещания, данные другим, после всех мучений, как-то получается сдержать.
Себе — никогда.
Иногда, проезжая мимо на автобусе или на машине, я бросал взгляд на Квартал 21. Не более того. Иногда, конечно, я думал, где сейчас те, с кем я когда-то проводил время, те, кто по неосторожности делал мне больно, кому и я, по тем же или схожим, по большей части бессмысленным причинам причинял боль. Так, походя, — ведь живешь, чтобы принимать боль, существуешь, чтобы причинять ее другим…
Долгая история. Но эта — не о том. Или о том, как посмотреть. Ведь все истории разные. Будь иначе, их бы не было. Но все они, о любви или о боли, одинаковые. Всегда о постоянной нехватке любви, всегда о постоянном избытке боли. Не будь они таковыми, мы бы не знали, о чем они, а когда ни о чем — они ничто. Бесполезные слова понапрасну…
История с Петаром случилась внезапно. Когда я в прошлую пятницу возвращался с прогулки по Дунайской набережной, мимо прошел пожилой человек моих лет. В коляске он вез близнецов, двух или двух с половиной лет, в этом я не очень-то силен, в похожем фильме играл уже давно. По пятницам истории не рассказывают, пятничные истории плохи, как и автомобили, собранные в этот день, потому что мир спешит дожить до выходных, чтобы упиться и нажраться до коматозного состояния, чтобы хоть ненадолго забыть о ежедневном рабстве. Как есть, так есть, за редким исключением. Вот оно. Прохожий и я взглянули друг на друга. И пошли дальше. А потом я, через шаг- другой, оглянулся и меня осенило: «Да я же его знаю».
Неудивительно, он тоже оглянулся. Он тоже меня знал. Откуда-то.
Когда-то.
— Мы знакомы… — скорее сказал, чем спросил я.
— И мне так кажется.
— Давно?
— Как-то так.
— Очень-очень давно.
— Сто лет назад?
— Примерно. На самом деле, немногим меньше.
— Стойте, стойте, вы, должно быть, учились в гимназии в Квартале 21.
— Именно. И вы, верно, там же.
— Конечно. У меня вели Джамбасович и Бекрилович, Мешинович и Дудукович. Колунджия был классный руководитель…
— Эй, Петар, это ты?
— Я, а ты — Михайлович.
— Именно. Ну, как ты, Петар? Внуки у тебя молодцы.
— Да вот, Михайлович, я здесь. Только…
— ?!…
— Это не внуки. Это мои дети.
— Ого, как здорово. Славные. Смотри, какие спокойные крошки
— Милош и Ивана, близнецы. Да, они…хорошие
— Тебя не напугало «у старого отца дети сироты», — я попытался быть остроумным.
— Да я об этом и не думал. Просто так случилось. На старости лет. Скажу я тебе, раз уж мы обмениваемся народной мудростью, «родились — надо качать колыбельку». Все сначала.
— Что ты имеешь в виду, сначала?
— Ну, по второму разу. У меня две взрослые дочери от первого брака. Обе замужем, одна живет в Канаде, вторая — в Будапеште. Та, что в Канаде, архитектор, а вторая преподает гендерные отношения.
Мы разговорились. И как-то незаметно, шаг за шагом, продолжили прогулку. Дунай делал то же, что и каждый день — тёк, величественно, в ранних сумерках, и я припомнил слова той бабки из Бановцев: «Если не попаду в рай, то пусть в Дунай».
— Моя первая жена умерла. Я остался один, был еще относительно крепок. Дети разъехались, жизнь свелась к растворению в работе. Компания из квартала давно распалась, кто-то умер, кто-то пропал, на сорокалетие окончания школы нас собралось всего человек десять-двенадцать, все постарели. Едва узнали друг друга. Потом опять ничего. А у тебя?
— Что сказать. Роман с продолжением. Все видел, все слышал. Бесконечные повторы. Живу один.
— Дети у тебя есть?
— Да, есть, только уже не дети, а взрослые люди. Каждый со своей жизнью. И как ты справляешься во второй раз?
— Как должно. Что должен, то и умею.
Бабка из Бановцев сказала бы: «То и буду».
— Где твоя жена? — спросил я, не особенно заинтересованно. Но, раз уж начали разговор, надо его и закончить.
— Ушла.
— В магазин?
— Да нет, совсем ушла. Бросила меня с детьми, навсегда.
— Да что ты такое говоришь! Как это — бросила?
— Да вот так. Говорит, обрела веру. И хочет себя ей посвятить. Сейчас она послушница в монастыре, там, на юге. Мы как раз ее навещали. Я чуть не задохнулся от слез, представляешь, а она на нас смотрит спокойно и все повторяет: «Божья воля, Божья воля».
— Вы не развелись?
— Мы и не женились. Она подруга моей дочери, той, что в Будапеште, они были коллегами. Однажды, когда дочь приезжала ко мне в гости, она нас познакомила. Даже не могу сказать, как это случилось. Просто случилось. Как в кино, пожилой мужчина и молодая женщина. Запутался до головной боли, а на самом деле все просто, слепое влечение, прежде всего. Ну и все остальное. Мы даже не жили вместе. Первые месяцы я ездил в Будапешт или она приезжала ко мне. Она забеременела.
— И?
— И года не прошло, как родила — а прерывать беременность она не хотела — когда сказала, что нас оставляет. Я не знал, что делать. Но со временем привык. Плачу двум женщинам, чтобы о них заботились; и сейчас не отпускаю их от себя, ни за что. Приходили из Центра социального обеспечения, я сказал: «Нет!» Я знаю, что не слишком хорош
