«Акта диурна», 10-й день до Календ мая[52]
Криспина скомкала номер «Акты диурны» и отшвырнула. О чем спорят эти идиоты?
Отдать власть Бениту – не отдать? Чушь! При чем здесь Бенит? Власть должна принадлежать её девочке. И у Криспины достаточно сил и ума, чтобы этого добиться. Кто такой недоносок Постум? Всего лишь посмертный сын троюродного брата императора. А в жилах её дочери течёт кровь самого императора. Пусть сенаторы спорят до хрипоты – все равно маленькая Руфина станет императрицей. Первой императрицей Рима. Пора менять законы. Да, да, по конституции женщина не может править Римом. Но когда-то и в сенате женщинам было запрещено появляться. Мамея, мать Элагабала, пыталась. Но дело кончилось скандалом. Но за тысячу лет может хоть что-то измениться! Теперь женщин в сенате около сотни. Бенит через свой мерзкий вестник доказывает, что сенат должен избрать его диктатором. А Криспина докажет, что наследницей Руфина должна стать единственная дочь покойного императора. Нынче пресса может сделать что угодно. Лишь бы достало денег её купить. А деньги у Криспины есть. Разумеется, куда меньше, чем у Летиции. Но их хватит, чтобы купить несколько бойких перьев.
Первым делом надо найти какого-нибудь проходимца, который напишет, что Постум вовсе не сын Элия. Или что-нибудь в этом роде. Неизвестно, кстати, кто на самом деле отец Летиции – Гарпоний Кар всего лишь её приёмный отец. Тут можно насочинять невесть что. Надо нанять Вилду. Да, да, Вилда всегда ненавидела Элия. Уж она такого напишет! Криспина рассмеялась, предвкушая. А маленькая Руфина – единственный прямой потомок рода Дециев. Тот, кто женится на ней, может… Надо это так открытым текстом и написать. Кто женится, тот может стать императором. А кто женится на Руфине? Кого выбрать в женихи? Луция Галла? Бенита? Луций Галл молод и холост, но недостаточно напорист. Бенит женат, но может развестись. А что если женить Руфину на Викторине Деции? Взять сперму старика, заморозить, когда Руфина достигнет зрелости – оплодотворить юную женщину, и пожалуйте – новый подлинный наследник готов.
Надо нанять Вилду. Пусть пишет. И надо пойти к Бениту и рассказать ему о своём плане насчёт Руфины.
Криспина открыла справочник «Кто есть кто в Риме». Покрытый ярко-красным лаком ноготь скользил по именам. Вилда…
Криспина сняла трубку и набрала номер.
Дождь лил по-прежнему. Не дождь – сплошная стена воды. Струи шуршали в ветвях деревьев, барабанили по крыше. То и дело Гимп поднимал голову к потолку и всматривался в ржавые куски железа, из которых была слеплена крыша. Что делать, если крыша потечёт? Комнатушку затопит мгновенно. Но крыша, хвала Юпитеру, держалась. В хижине было одно-единственное окошечко с двумя стёклышками внахлёст, и в сильный дождь сквозь щель постоянно сочилась вода. Марий заткнул щель тряпкой, но это помогло мало. Фанерная дверь разбухла и перекосилась, и теперь отвратительно скрипела и визжала на разные голоса, прежде чем отвориться. За порогом обитатель хижины тут же попадал ногой в огромную лужу, вода в луже постоянно повышалась, грозя перелиться через невысокий порожек. Внизу, под полом, подозрительно поплескивало. Наступит момент, поток подхватит крошечную хижину и понесёт её как утлый челнок, – представлял Гимп. Нет, не понесёт. Дырявая хижина тут же рассыплется.
Ещё одно серое дождливое утро начиналось как обычно. Марий Антиохский занимался мастурбацией. При этом приговаривал, повторяя слова Диогена: «О, если б, потирая брюхо, можно было утолить и голод». Гимп лежал на кровати и смотрел в потолок, а Гепом готовил завтрак из просроченных консервов, найденных на помойке.
– Где ты взял эту мерзость? – спросил Марий, заглядывая в кастрюлю, где плавали куски чего-то розового и красного и растекалась по поверхности воды тонкая плёнка сала.
– Там же, где и всегда, – невозмутимо отвечал Гепом.
– Верно говорил учитель, что самое страшное на свете – это нищая старость[53].
– Зря ругаешься, – возразил Гепом. – У меня на помойке выросло цитрусовое дерево. Я его пересадил поближе к дому. Скоро у нас будет свой сад.
– Уж скорее грибы тут вырастут, – вздохнул Марий Антиохский. – Погода с ума сошла.
Ему никто не ответил – ни Гимп, ни бывший гений помойки. Нечего было возражать, мысль очевидная. Говорить об очевидном – все равно что слушать, как стучит дождь по железной крыше.
– Надо было отправляться в путь, а не засиживаться здесь с вами, – пробурчал старый киник. – Сейчас сидел бы где-нибудь под пальмой и жарил на солнце старые кости.
– А где-то ещё светит солнце? – спросил недоверчиво Гимп.
Хижина дрогнула, будто испугалась угрозы старика уйти и бросить её. Ужас пронизывал жилище с головы до ног. Дрожали стены и стропила, сверху сыпалась какая-то труха. И падали изредка капли воды – где-то крыша все же дала течь.
– Землетрясение, – прорычал Гепом и, вскинув лицо к потолку, завыл совершенно по-волчьи: – У-у-у…
Гимп попытался встать, но тут же вновь повалился на кровать – почему-то не хотелось никуда бежать. Мир рушится? Ну и пусть себе рушится. Давно пора. Стены ходили ходуном. Кровать подпрыгивала. Но утлое жилище не желало разваливаться. Может, его скрепляло нечто большее, чем гвозди, шипы и клинья?
– Мир предоставлен сам себе, – с грустью сказал Марий, – и мне это не нравится. Гении больше ни за что не отвечают. И люди не отвечают. И я подозреваю, что боги не отвечают тоже.
– Гепом, твою обожаемую помойку смоет дождём. Что ты будешь делать?
– Люди создадут новую, – хихикнул бывший гений. – В этом преимущество помойки перед храмом или базиликой. Те не восстанут, как Феникс, из пепла. А помойка возродится. Помойка бессмертна! Что есть помойка? Это вещи, которые люди когда-то ценили. Игрушки, в которые играли в детстве, книги, которые читали, когда подросли, музыкальные инструменты, на которых бренчали в юности, одежда, которую обожали и сносили до дыр, авто, которые водили в зрелости, ложа, на которых они предавались Венериным утехам и которые их наследники, зачатые на этих ложах, выкинули сюда. Все, что любили, все, что ценили, – здесь.
Нет ничего драгоценнее помойки. Вся жизнь человечества на помойке. Подлинная жизнь.
Молния расколола мир, озарила белесым сумасшедшим светом, и вновь воцарился серый полумрак. Следом прорычал гром. И укатил. Ещё отчаяннее забарабанил дождь. Никогда, никогда, никогда не кончится дождь. Никогда, никогда, никогда не выглянет солнце.
– В этом году в Империи будет голод, – вздохнул Гимп. Он все ещё мыслил как гений Империи. – Хлеб сгниёт. И виноград. И овощи.
Однако хватит лежать в неподвижности. Пора отправляться путь. Пора идти спасать Империю. Зачем же он рисковал, зачем кидался в огонь? Все ради этого. И никогда не наступит конец. Вновь и вновь надо подниматься и отправляться в путь. Такова судьба гения. Если ты гений Империи – ты должен думать об этом постоянно. Даже если тебя выкинули на помойку.
