неподвижно.
Рука его скользит от моей груди к бедру. Он гладит меня сквозь тонкую ткань брюк. Меня бьет дрожь, но отшатываться нельзя, лучше его не злить.
Рука его сползает ниже, к поясу брюк, он спускает их до колен. Он нежен, улыбается мне.
– Повтори, – просит он.
– Я тебя люблю, – шепчу я.
– Улыбнись, – велит он.
Чтоб он сдох. Чтоб его удар хватил. Или сердце остановилось. Я улыбаюсь.
Руки он положил мне на бедра и жарко дышит в лицо.
От него пахнет сырой землей и падалью.
Смерть, думаю я. Смерть, гроб, склеп.
Он подминает меня под себя, покрывает лицо поцелуями. Я лежу как мертвая. Снова и снова считаю до десяти. Он спускает мои брюки все ниже. Сжимаю бедра, но руки у него сильные, настойчивые.
– Давай, – говорит он. – Больно не будет, обещаю.
Свожу ноги намертво. Стискиваю зубы, всеми силами стараясь отгородиться. Он разводит мне бедра, и я закрываю глаза.
Стальное сердце впивается мне в спину.
– Мы будем так счастливы, – уверяет Энгус.
Сердце обрывается, меня насквозь пронзает звериный ужас.
– Не надо! – кричу я, пытаюсь его оттолкнуть, лягаюсь, царапаюсь. Заношу руку, метя ему в лицо.
Он бьет меня наотмашь по щеке. Удар отдается в голове звоном. Еще удар. Пытаюсь увернуться, но он, схватив меня за волосы, дергает раз, другой. Вскрикиваю от боли – он вырвал у меня клок волос.
– Сама напросилась, – рявкает Энгус.
Лицо его расплывается перед глазами, смаргиваю слезы. Он ждет, наблюдает за мной.
– Я не хотел тебе сделать больно, – говорит он. – Ты сама напросилась.
– Прости, – шепчу я.
– Только попробуй еще хоть раз меня ударить, – предупреждает он. Взгляд у него ледяной. – Думаешь, тебе это с рук сойдет? Сделаешь больно мне – больно будет и тебе. Поняла? – Он по-прежнему держит меня за волосы. Боль адская.
Я киваю.
– Поняла? Отвечай. Говори.
– Поняла, – шепчу я.
– Вот и славно. – Он кладет руку мне на бедро.
Я знаю, что сейчас будет, и каменею. Мысли путаются, отступают в самый темный уголок сознания. Я ничего не чувствую. Не чувствую движений его руки. Ничего. Тело стало ватным.
– Так-то лучше. – Он снова целует меня, рука проскальзывает между бедер.
И снова знакомый животный ужас, но что толку сопротивляться?
Шарю свободной рукой под матрасом. Энгус думает, что я отвечаю на ласки, и крепче прижимается ко мне, стонет, обдает меня жаром. Я не в силах дальше сдерживать его напор.
Дотягиваюсь рукой туда, где меж лопаток впивается в меня стальное сердце.
Нащупываю его, достаю.
И с размаху бью Энгуса в висок.
Он содрогается всем телом, губы обмякают, и он оседает мертвым грузом.
Сталкиваю его с себя, и он мешком валится на постель.
Он умер, думаю я. Я его убила.
Нет, еще дышит.
Сползаю с матраса, пытаюсь нащупать острую железяку, что нашла сегодня под чашей для святой воды. Величиной с мой мизинец, но больше под рукой ничего нет.
Достаю ее из-под матраса. Жду, сжимая ее дрожащими пальцами.
Энгус хрипит и стонет, будто очнулся от глубокого сна. Веки его подрагивают.
Я пинаю его в ногу:
– Вставай.
Он снова стонет, взгляд встречается с моим. В глазах вспыхивает гнев, но тут он замечает у меня в руке острый кусок металла. Я помахиваю им в воздухе.
– Вон отсюда, – говорю я. Голос меня не слушается.
Энгус моргает, хмурится – и ни с места. Каждый удар сердца отдается у меня во всем теле. В ушах стучит.
– Вон отсюда, – повторяю я. Сжимаю кусок металла еще сильнее, аж костяшки белеют, и целюсь ему в горло.
Энгус, перекатившись на бок, поднимается. И стоит, пошатываясь, вот-вот упадет навзничь. Будет лежать мертвым на матрасе, а утром попробуй объясни Джону О’Фарреллу, откуда он тут взялся.
Он смотрит на кусок металла у меня в руке, и я готовлюсь к худшему: сейчас он выхватит его и снова на меня набросится, пригвоздит к месту.
– Сейчас глотку тебе перережу, – грожу я.
Энгус, пошатнувшись, направляется к двери.
Торопливо подтягиваю брюки. Меня трясет, ноги подгибаются.
Энгус спотыкается, хватается за голову и ковыляет вон из часовни, оставив дверь нараспашку.
Наползает ночь, темная, беззвездная.
Вздрагиваю, и стук сердца отдается в горле, в кончиках пальцев. До сих пор чувствую тяжесть Энгуса, едва не сокрушившую меня, его холодную, как у дохлой рыбы, кожу. Его запах. Закрыв глаза, считаю секунды. Сдерживаю тошноту.
На моем ложе поблескивает стальное сердце. Оно измазано кровью.
Я сжимаюсь в комок, обхватываю себя руками, крепко-крепко. Еще крепче. И все равно будто разваливаюсь на части. Сижу в углу скрючившись, стиснув стальное сердце в ладони до дрожи в пальцах. Меня трясет, зубы выбивают дробь.
Никогда в жизни я так остро не чувствовала одиночества. Нет больше рядом со мной Дот. Нет и не будет.
Никогда.
Вспоминаю слова Джона О’Фаррелла, его искаженное горем лицо.
«Там, в карьере, не Энгус».
А теперь встреча с Энгусом лишила меня последней надежды. Почему-то, вспоминая, как волокла труп в карьер, я представляла лицо Энгуса. Мысленно видела его изувеченным, окровавленным. Мертвым. И даже после слов Джона О’Фаррелла, что тела Энгуса не нашли, что он исчез, я вопреки всему надеялась: вдруг это ошибка?
Я отказывалась верить его словам, что в карьер я отнесла тело сестры.
Теперь Дот лежит в морге, в подвале керкуоллской больницы.
Когда О’Фаррелл мне все это рассказывал, он не мог сдержать слез.
Я в ответ покачала головой. С губ сорвался какой-то звук, не слова. Я рухнула к ногам О’Фаррелла, не давала ему поднять меня с колен, потому что… нет, нет, нет! Никто мне не поможет, только она. И как это – ее больше нет? Быть такого не может – это как если бы у меня не стало вдруг руки. Или глаз, или сердца. Или души.
Но, увидев Энгуса, я наконец поверила. Дот лежит одна, заброшенная, безжизненная. Остывшая.
Я снова вспомнила ее холодную кожу, ледяные губы. Глаза, застывшие, невидящие.
Нет!
Она всегда боялась холода. Воскрешаю в памяти ее смех, тепло ее руки в моей. По ночам, когда мы лежали спина к спине, я не отличала ее дыхание от своего.
Теперь, если закрыть глаза, мне чудится, будто она зовет меня. Слышу и мамин голос, и голос отца. Умолкнувшие голоса взывают ко мне из моря. Забиваюсь еще глубже в угол, не в силах унять дрожь.
Никогда больше я не увижу ее улыбку.
Она любила класть голову мне на плечо. Как сейчас помню ее тяжесть, переливы ее смеха.
Разве может человек просто взять и исчезнуть?
