сказать им, что «Смерть чиновника» вышла из гоголевской «Шинели», нужно объяснить, кто такой Гоголь и что такое «Шинель».
В их детстве не было Каштанки, они не плакали над отданным в ученье Ванькой и не хохотали над неудачно чихнувшим Червяковым. Но и над обличением «футлярности» им не пришлось помучиться. И под вывешенным в актовом зале транспарантом «В человеке все должно быть прекрасно» у них не сводило от скуки скулы. В их отношении к русской литературе, и Чехову в частности, нет благоговейного трепета. Зато, за редким исключением, нет и предубеждений, заученных формулировок, готовых ответов. Они раскрепощены и открыты к разговору о (с) ней.
Именно – разговору. Лекция-монолог, обращенная к притихшей аудитории, головы, склонившиеся над конспектами, скоропись ручек, не поспевающих за лектором («Повторите, пожалуйста, последнее предложение!»), кажутся уже сном, а не собственным прошлым. Жанр свободного обсуждения согнал профессоров с возвышения кафедр и вытеснил лекцию-монолог из студенческой аудитории.
Умаляет ли это роль преподавателя?
Не обязательно. Если авторское слово у Чехова не проявляет себя в форме прямых и развернутых отступлений, становится ли присутствие автора менее ощутимым и значимым?
Попробую другую аналогию: джаз. Вначале задается тема. Знакомая всем (тексты и отобранная критическая литература перед обсуждением должны быть усвоены), она переходит от одного солиста к другому. Варьируясь и разветвляясь. Не уставая удивлять.
Как и положено в джазе, потенциальным солистом является каждый. Сам я не дирижер (какой в джазе дирижер?), а скорее ритм-секция: пульсирующий темп, незримая опора.
Чувствуя, что тема исчерпана, перехожу к другой.
2
Весенний семестр начинается в январе. Каким был январь 2008 года, отмеченный «Тоской» и «Тифом», «Поцелуем» и странствием по «Степи»?
Точно не помню, но наверняка не зимним. Снег, к огорчению моего сына, идет в Северной Каролине очень редко: хорошо, если раз в году.
Снег – это событие. Школы по случаю снега закрыты (о, как завидует школьник во мне!). Дворы превращаются в мастерские. Половина запасов снега уходит на снеговиков (снежных баб не бывает в английском) – этих неуклюжих бабочек-однодневок нашей мимолетной зимы.
Пусть хотя бы так. По снежному следу можно уйти далеко. Новый год. Целлофановый шелест. Тени веток хрустят под ногами. Очередь за мандаринами – их «дают» перед овощным магазином – уже почти подошла.
Обживая чужие пространства, и прошлое начинаю воспринимать как пространство, доступное, вполне достижимое. Стоит только снова перелететь через океан, оказаться в апрельской Ялте по случаю Чеховских чтений – и навстречу выйдет Александр Палыч. Мы делим с Чудаковым комнату в Доме творчества. Дегустация вин, многолюдные посиделки с открытым в звездную бездну балконом. Утром с трудом отрываю голову от подушки, а он уже обливается холодной водой из крана (в комнате была раковина), объясняет, почему так важно принимать по утрам контрастный душ, – собираясь еще искупаться в море перед началом конференции.
Недавно он приснился мне. Был в «ялтинском» джинсовом костюме. Удивлялся – с чуть лукавой улыбкой, – как легко все поверили, что его уже нет.
Верю ли я, что нет Лизы (Анны Лизы) Кроун, старшего друга, профессора, ангела-хранителя, измотанного 15-летней войной с болезнью? Уйдет она – и к поезду, которым приезжаю в Гайд-парк (здесь она живет по соседству с Чикагским университетом), больше не выбегут тени Розанова и Державина, Ахматовой и Мандельштама, прирученные ее голосом.
Садится, отставляя бокал с вином, за пианино, раскрывает ноты, которые тоже становятся ее голосом (кажется, Гендель).
В последней статье – о Чехове и Мережковском – у нее уже не будет сил на несколько последних сносок. Попросит меня отыскать их.
Только что вернулся из Чикаго, с ее похорон. Белая, тонкая сигарета, которую она закуривает в нашем продолжающемся разговоре, еще не стала пеплом.
3
Люблю эти волшебные, заблудившиеся во времени места, связанные с джазом, когда в полумраке клуба несколько человек – признанные среди знатоков звёзды, мало кому на этой земле различимые, – выходят на сцену, почти не возвышаясь над разговорами рассевшихся за столиками людей.
Помню один из таких концертов. В весеннем Чикаго шел дождь. Я слонялся по городу, не ехал домой, чтобы послушать вечером сумасшедшего трубача. Сумасшествие – не метафора. Страдая шизофренией, в течение многих лет принимает сильные лекарства с множеством побочных эффектов (об этом говорится открыто, да и не спрячешь). Послушать его набралось человек 15. Мой случайный сосед, музыкант-любитель, чей прадедушка, по семейным преданиям, когда-то бежал от погромов, заметил, что все собравшиеся – тоже трубачи. Он видит это по их губам.
И вот появился «виновник торжества»: по-донкихотски высокий, но согнутый пугливой сутулостью. Седые волосы до плеч, седая (хочется сказать, что лесная какая-то) борода; черная, наглухо застегнутая куртка из кожи, черные штроксовые брюки, черные, очень аккуратно – и кажется, что не им самим, – зашнурованные ботинки. Губы с сине-фиолетовым налетом тяжело ворочаются, что-то как будто перемалывают или проговаривают в разговоре с самим собой.
Такого можно представить живущим подслеповато и выходящим на люди только для того, чтобы прикупить спичек и соли. Посмешищем пыльного городка, собирающим пустые бутылки.
Интересно, что, представляя, как принято, игравших с ним музыкантов, назвал и отсутствующего в этот вечер саксофониста. А может быть, для него он был все это время рядом?
Кто знает…
Когда не играл, его гримасы, ужимки и уморительные, если забыть о болезни, жесты (выйдя на самый центр, зачем-то доставал флакончик с водой, сосредоточенно капал на дрожащую руку и судорожно проводил ею по волосам) могли бы показаться клоунадой и пародией на лиризм его музыки – прозрачный и упругий.
Когда он играл – в сумеречном воздухе звуки оставляли «огненную дорожку».
4
Хочу объяснить название, его первую часть.
В Чикаго у нас был пожар. Мы снимали квартиру в разветвленном трехэтажном доме. Поехали забирать сына из детского сада. Было около четырех часов, последний день августа. Было очень жарко.
Когда вернулись, дом уже был оцеплен пожарными и полицейскими машинами. Пламя перескакивало с одного крыла на другое (что-то случилось с проводкой).
Наша квартира была угловой. Мы видели, как из нее вырывался наружу огонь. Поздно было думать о том, чтобы спасти хоть что-нибудь. Не нужно было выбирать между любимым и необходимым.
К счастью, поскольку все это случилось днем, люди успели выйти.
Ключи от сгоревшего дома я еще долго не решался выбросить.
5
Одна из памятных «Чаек» случилась в чикагском парке. Театр назывался «Красная луна».
Площадка, распахнутая навстречу облакам и прохожим. Никакой защиты от внешнего мира, посторонних звуков и голосов.
Бабочка, сложив крылья, опустилась на плечо Нины.
Пролетает над парком самолет – актеры
