в нем увидели вдруг свободного мужчину с площадью и без алиментов, с приятной внешностью, спокойным нравом. Словом, все ждали, на ком Шумков остановит выбор. Шумков же отнюдь не собирался связывать себя новым браком. Сердце его обмирало от собственных неограниченных возможностей. Он стал следить за своей внешностью. Когда кто-нибудь приносил в корректорскую импортную вещицу, а это случалось довольно часто, Шумков был тут как тут. И теперь он не упускал билеты в театр или на эстрадный концерт, какие время от времени перепадали корректорам. Он уже знал по именам популярных бардов и менестрелей и, случалось, бубнил во время работы какую-нибудь популярную мелодию или фразу. Из того мешковатого, обаятельного своей неуклюжестью, доверчивого и безотказного парня Шумков превращался в стандартную, безвозрастную особь мужского пола, что наводняют московские кафе, эстрадные залы и зарубежные выставки, оттачивая спортивную форму в гонке за модными впечатлениями.
Однажды они с Татьяной столкнулись на лестнице главного корпуса, глянули друг на друга удивленными глазами и разбежались каждый своей дорогой по разным маршам: она — вверх, он — вниз. Татьяна тоже изменилась — раздалась в бедрах, пополнела, похорошела, Шумков рядом с ней выглядел неприлично юным. Небрежно кивнув, она подумала, какой нелепостью были годы, прожитые с этим безликим, на рубль сотня, малым. Роман ее завершался, она это видела воочию и все-таки была благодарна судьбе за пережитое, давшее так много ее душе, хотя и взято тоже было немало.
А Шумков? Что Шумков! Он чувствовал себя хозяином своей жизни, хозяином своей судьбы. В тот день, когда они столкнулись с Татьяной на лестнице, он вернулся домой пораньше — надо было перечитать накопившиеся за неделю газеты и журналы, принял душ, накинул на плечи домашнюю куртку и закурил шестую и последнюю сигарету. Итак, он уютно устроился в кресле у журнального столика, включил бра и распахнул газету. В этот момент зазвонил телефон. Шумков неохотно снял трубку и услышал голос Флоры Никифоровны.
— Ну где же вы? — спрашивала она мягко и настойчиво. — Я жду, жду вашего звонка и вот, как видите, не дождалась, решила позвонить сама. Вдруг вы снова больны и медленно умираете в своей берлоге. Я права?
— Простите, м-м-м, пожалуйста, — промямлил Шумков, вспоминая ее имя, — закрутился… Знаете, за месяц, что я пробыл в вашей больнице, столько разного накопилось, разного неотложного, что… Я вас слушаю, Фауна Никифоровна, — закончил он уже деловым, вошедшим в привычку тоном.
— Флора Никифоровна. Завтра суббота, мы с дочкой кулинарничаем. Так что ждем вас к двенадцати! Только не говорите, что у вас завтра дела! И не опаздывайте.
— Спасибо, я, конечно, но возможно, что…
— Никаких отговорок! Ждем. — Флора Никифоровна положила трубку, и Шумков, вздохнув, опять взял в руки газету.
Не читалось. Он стал размышлять о предстоящем визите. Не за красивые же зубки его зовут? Скорее всего, Флора Никифоровна хочет познакомить с дочкой. Он стал вспоминать, что ему известно о дочке. Преподает в музыкальной школе. Что еще? «Она у меня красавица, — всплыло в памяти, — и ручки золотые. Шьет и вяжет, как заправская мастерица». И наверняка затворница, коли мамаша знакомит с молодыми людьми. Хороша собой, образованна, трудолюбива, скромна… Что-то уж слишком много положительных качеств. Дура небось набитая, да еще с прицепом. Либо нагуляла по молодости, либо была замужем, да муж прогнал…
Однако думать, что дочка Флоры Никифоровны дура, ему не хотелось. И существование внучки тоже можно было объяснить красиво и благородно. Например, взяли из детского дома, или действительно был муж — скажем, испытатель — и погиб при испытаниях. При всем нажитом в последний год скепсисе Шумков одной нетронутой стороной души отчаянно верил в реальность хороших собой, образованных, трудолюбивых и скромных женщин. Несясь пока что по течению, этой бездействующей стороной души он как бы предчувствовал подобную женщину в своей жизни.
Была уже полночь, телевизор ровно гудел пустым зевом экрана, а Шумков курил сигарету за сигаретой и воображал встречу с дочерью Флоры Никифоровны. Он досадовал теперь уже, что встреча назначена на полдень; он готов был к встрече сию минуту, готов был выскочить на улицу и ловить такси, да что там три остановки! Он и пешком бы добрался за четверть часа. Приняв элениум, Шумков уснул и во сне заставлял себя спать до девяти, чтобы сократить ожидание.
Два часа ушло у него утром на сборы. В конце концов он надел черную водолазку, джинсовый жилет и джинсы; долго обдумывал, что надеть из верхней одежды: финскую куртку или румынское вельветовое пальто? — и надел пальто. Волосы уже просохли и легли крупными волнами, и хотя было прохладно — май выдался в Москве сырой и холодный, — все же он не стал надевать замшевую балбеску, чтобы не примять волос.
В таком виде он и появился у Флоры Никифоровны. Уже на площадке стояли запахи ванили и песочного теста. Его ждали… К встрече с ним готовились… Шумков утопил кнопку звонка.
Действительно, его ждали. Дверь распахнулась, и перед Шумковым предстали Флора Никифоровна, в нарядном фартуке с эмблемой Олимпиады, в прекрасной прическе с подсиненной сединой, и ее дочь, в черной водолазке, джинсовой жилетке и джинсах, в прическе, до невероятия повторяющей прическу Шумкова, Она наклонила голову — длинная пышная прядь закрыла половину лица; протянула руку, тонкую в запястье и в кисти, и представилась низким, с хрипотцой, голосом:
— Ри-ита…
— Спасибо, — пробормотал Шумков и слегка пожал ее длинные прохладные пальцы. — Олег! — спохватившись, назвал он себя. — Оч-чень приятно!
И тут появилась девочка лет четырех, худенькая, с глазищами такой нестерпимой синевы, что Шумков зажмурился в первое мгновение; она была одета в белую юбочку-пачку, напоминающую цветок астры, и в белые гольфы.
— А я Василиса! — выпалила девочка. — А ты дядя Шумков, тебе бабушка зуб вылечила! Ты наш жених?
Лица Флоры Никифоровны и Риты вытянулись. Шумков рассмеялся, подхватил девочку под локти и подбросил вверх.
— Правильно, Василиса! Только, видишь ли, я еще не решил, к кому свататься, к бабушке или к маме!
— Лучше к бабушке! Мама сегодня сказала, что замуж ни за что не выйдет.
— Ну, к бабушке так к бабушке, — сказал Шумков, опуская ее на пол. — Можешь сразу звать меня дедушкой.
— Я буду звать тебя дядя Олег, а когда у тебя вырастет борода, тогда дедушкой.
— Отращу! — окончательно развеселившись, пообещал Шумков. В этом его веселье было расковывающее сознание равенства с этими двумя женщинами, старой и молодой, ибо игра шла в открытую, и более того — с этой чудесной девочкой, сразу признавшей его своим.
— Да что это мы стоим в прихожей? — спохватилась Флора Никифоровна. — Василиса, веди
