он начал повествование о смерти и доблести, и когда я проснулся, он уже разбил лагерь и сидел у огромного костра, готовя на нас на всех ужин из отменнейшей кожи. Я начал подкалывать Хемингуэя насчет его бороды, мы от души посмея-лись, попили коньячку, а потом натянули боксерские перчатки, и он разбил мне нос.
В том же году я снова приехал в Париж, чтобы потолковать с тощим и нервным европейским композитором с орлиным профилем и примечательно быстрым взглядом, которому было в дальнейшем суждено стать Игорем Стравинским, а затем и его лучшим другом. Я поселился у Мана, к нам нераз заходили ужинать Стинг Рэй и Сальвадор Дали. Дали решил устроить персональную выставку, и эта выставка удалась как нельзя лучше, потому что ее посетила только одна персона. А вообще тогда стояла веселая и прекрасная французская зима.
Помню, как-то апрельским вечером вернулись домой с новогодней вечеринки Скотт Фицджеральд с женой. Последние три месяца они питались исключительно шампанским, а на предыдущей неделе с чьей-то подначки разогнали свой лимузин и на полном ходу въехали в океан с тридцатиметрового обрыва. В Фицджеральдах было что-то удивительно настоящее — их моральные ценности сводились к самым основным. И оба такие скромные! Я помню, как они были польщены, когда Грант Вуд уговорил их позировать для своей "Американской готики". Зельда потом рассказала мне, что Скотт на каждом сеансе обязательно ронял вилы. В течение последующих нескольких лет я все ближе и ближе сходился с Фицджеральдом, и многие наши друзья считали меня прототипом главного героя его нового романа. Другие же считали что я построил свою жизнь по подобию главного героя его предыдущего романа. Кончилось все это тем что один из вымышленных им персонажей подал на меня в суд. Ему не хватало самодисциплины, и, хотя все мы обожали Зельду, мы не могли не прийти к мнению, что она плохо влияет на его работу. Из-за нее его производительность упала с одного романа в год до нерегулярно публикуемого рецепта блюд из даров моря да строчки запятых.
Наконец, в 1929 году мы все вместе отправились в Испанию где Хемингуэи представил нас тореро Манолете, который был настолько чувствителен, что его чувствительность где-то граничила с женственностью. Большой был артист. И такой виртуоз что, не стань он тореадором, вполне мог бы стать всемирно известным счетоводом-бухгалтером. Мы великолепно провели время в Испании — путешествовали, писали.
Хемингуэй взял меня на ловлю тунца. Я поймал четыре консервные банки, мы смеялись, и Алиса Токлас спросила меня, влюблен ли я в Гертруду Стайн (я посвятил Гертруде сборник стихов, хотя стихи были не мои, а Т. С. Элиота), и я признался, что действительно люблю ее, но из этого ничего не выйдет, потому что я недостаточно для нее умен. Алиса Токлас со мной согласилась, а потом мы натянули боксерские перчатки и Гертруда Стайн разбила мне нос.
10 августа 2002
История про старославянский язык
Все оттуда же вытащил один рассказ, который мне всегда нравился, и используя который, я сдал какое-то неописуемое количество экзаменов в разных учебных заведениях, которые с успехом закончил.
Нe знаю точно, но обыкновенно считается, что для медиков первым экзаменом на зрелость является патология, для строителей — начертательная геометрия, для экономистов, кажется, история международных долгов, а для нас, первокурсников высшего учебного заведения, выбравших своей специальностью родную речь, Рубиконом, через который следовало мужественно пройти, экзамен по старославянскому языку. Кто через него перескакивал, считал себя зрелым, умным и смелым, так что все последующие экзамены были ему уже нипочем.
Курс старославянского языка, языка Кирилла (его также называли Константином) и Мефодия, на котором говорили во времена Великой Моравии, читал нам и затем принимал экзамен некий доцент N. В аудитории во время лекции, он больше напоминал игрока в бейсбол, чем ученого. Даже под рубашкой была заметна игра могучих бицепсов, его руки взмахивали, как крылья ветряной мельницы, а сросшиеся брови напоминали нам летучую мышь (по-латински — виво виво). Из лекции, посвященной началу славянской письменности всех нас заинтересовала одна такая деталь, а именно: Константин был один из семи (!) детей, после его рождения у родителей четырнадцать лет (то есть 7*2) не было детей, сам он умер, когда ему было сорок два (то есть 7*6) года, и папа римский целую неделю (то есть 7*1) держал его мертвое тело в гробу. Все дальнейшие рассуждения, сопровождавшиеся написанием разных слов как глаголицей, так и кириллицей, не представляли для нас никакого интереса.
В общем-то лекции его можно было пережить. Те злополучные два часа в неделю мы предавались мечтам или глубокому сну с открытыми глазами, чему студенты достаточно быстро обучаются. А в те минуты, когда наш лектор прерывался, я и мой коллега Суханек листали зарубежный журнал, лежавший у нас на коленях, восхищались фотографиями победителей последних автогонок класса "А" и тихо оценивали возможности машин.
Ситуация в корне изменилась и стала во много раз более трудной, когда в июне перед деканатом на доске объявлений вывесили расписание экзаменов. Как утверждали очевидцы, за последние пять лет только один студент сдал экзамен по старославянскому языку. Им был ненормальный студент Мульда, который теперь, как бы в знак награды, работал в качестве вспомогательной научной силы на кафедре у доцента.
К экзамену нужно было проштудировать несколько специальных книг в красивых переплетах из полиэтилена, приблизительно два литографированных курса лекций, а также, кому удавалось подкупить ненормального Мульду и получить у него конспекты, и лекции доцента. Когда дома я открыл все эти книги и поспешно пролистал их, мне стало совершенно ясно, что через эту стену я не перелезу. Из соображений предосторожности я собрал всех членов нашей семьи и разложил перед ними учебники и рекомендательную литературу. Все бросились меня жалеть, а мама заплакала. Рассудительный отец понял, что экзамен может нанести вред моему здоровью, и предусмотрительно подбросил мне двести крон. Бабушка решила, что каждый день, пока я не сдам экзамен, она будет варить для меня насыщенные мясные бульоны. Все это подбодрило меня, и на следующий день я смело сел за книги. Но уже первые страницы произвели на меня отталкивающее впечатление. В них была масса букв и знаков, которые, как я вспоминал, с любовью писал на доске доцент, а также крючков, напоминающих украшения на шапках волшебников — их показывали в телевизионных сказках для детей. Кроме того, там была уйма надоедливых указаний, что аорист в старославянском имеет такое
