и хмуро взирал на орудия казни, залитые кровью, уже запекшийся. Царь не помнил, как впал в привычный для себя припадок падучей, который с ним всегда происходил, стоило впасть в беспредельную ярость. А такое случалось с ним все чаще и чаще — пусть покорное, но постоянное сопротивление своим начинаниям он чувствовал даже среди своих приближенных, особенно родовитой знати и московского дворянства.
Последние недели царь еле удерживал себя от бешенства, но оно прорывалось, и тогда текла кровь. Как недавно, когда он собственными руками рассек топором мертвое тело Долгорукова, приказал казнить солдат со священниками, что вздумали перебежать к мятежным москвичам. А затем жертв своего «правосудия» повелел оставить для всеобщего устрашения, а останки Долгорукова отправить в Волок Ламский, чтобы на него посмотрел его старший братец. Полюбовался на того, с кем он измену свою замыслил, и сам ощутил, что его ждет в будущем.
— И вообще, государь, если хорошо подумать, то казни эти к нашей пользе послужат. Васька Долгорукий взбешен, мстить хочет — почему бы нам на его желание не ответить.
— Ты у меня не ходи вокруг и около, как котяра вокруг сала, — буркнул Петр Алексеевич, хорошо зная привычки своего наперсника с юных лет, — говори прямо, что удумал.
— Москву брать надо, государь. Но пока армию царевича не разбили — обкладывать Первопрестольную нельзя — в спину ударит Шереметев, у него под рукой пятнадцать тысяч.
— Столько как у нас, — недовольно произнес царь, — и уже даже больше. У нас людишки бегут, у них прибывают каждодневно. Мятежные драгуны снуют разъездами, фуражиров смертно бьют, мужики волками смотрят, хотя вешаем их без жалости! Хлеба и сена не хватает, овса, почитай, совсем нет — кони ослабли! Пороха мало!
— Михайло Голицын подходит с гвардией, обозы многие собрал — там и пороха хватает, и хлеба, что в монастырях забрали. Самый момент для нашего наступления, грех его опускать!
— Вперед рвешься, не подумавши, Данилыч?! Али у тебя задумка есть, что нам пользу принесет?
— Великую, государь, вот она, — Меншиков подошел к лавке и взял в руки сверток. Подошел к столу и расстелил по нему стрелецкий кафтан, выложив рядом удивительную шапку, больше похожую на железный шлем с заостренной верхушкой, только суконный. Ее и водрузил себе на голову Алексашка, скинув парик.
Усы у Петра Алексеевича мгновенно встопорщились — всеми фибрами души он ненавидел стрельцов. Но подошел, интерес вспыхнул мгновенно — форма как прежняя, только кафтан мехом не оторочен, а вместо витых шнуров поперек груди шли узкие полоски алого цвета.
— Хм, сукнецо из лопухинских швален, — царь пощупал ткань. — На лето кафтанец, без подбивки. Шапка чудная, но зело хорошо смотрится на тебе — ты как богатырь былинный, витязь прямо — такие двести лет тому назад носили дружинники великокняжеские. Да и бояре в Крымских походах Васьки Голицына железные шеломы носили.
Петр потрогал полоски — на каждой был кованый крючок, намертво пришитый. И цеплялся он за пришитую на правой стороне кафтанца петлю — царь живо сообразил, для чего она служит.
— Хитрая застежка, ловко удумана.
— Без пуговиц обойтись можно, зело простая форма, и много дешевле — сплошная выходит для казны экономия.
Произнеся последнее слово Меншиков печально вздохнул, его глаза покрылись характерным маслянистым блеском. Петр фыркнул, глядя на него — знал как облупленного, потому сразу пригрозил:
— Уже думаешь, сколько бы ты из казны этой самой «экономии» себе в карман наворовал. Только сия форма не для наших солдат, тут регулярством европейским не пахнет. То для сермяжных мужиков кафтанец, али стрельцов — такое непотребство мои солдаты носить не станут! Стариной от нее пахнет, затхлым духом боярства непокорного!
— Да что ты, мин херц, и даже не думал, — моментально открестился от своих мечтаний Меншиков, сбросив с головы шапку, и снова напялив на голову пышный парик.
— Тут иное совсем! Задумка одна имеется!
— И какая?
— Помнишь, как под Нарвой машкерадный бой устроили и коменданта Горна за нос провели?! Али как под Полтавой ты, мин херц, приказал Новгородский полк в серые мундиры новобранцев переодеть, и в центре батальной линии поставить? А ведь задумка сия удалась!
— Ах, вот ты о чем, — Петр совершенно иным взглядом, задумчивым и цепким посмотрел на стрелецкий кафтан, внимательно его рассматривая, но уже теперь под совершенно иным углом.
Четырнадцать лет назад под Нарвой с помощью нехитрого обманного приема удалось выманить из Нарвы отборный отряд гарнизона из восьми сотен фузилеров и драгун, что пошли на вылазку, стремясь помочь войскам генерала Шлиппенбаха деблокировать крепость. Вот только роль последних играли драгуны и гвардейский Семеновский полк, у которых в русской армии была синяя форма, только с красными обшлагами и отворотами, в отличие от шведских желтых.
За несколько дней последние заменили на «цыплячьи» цвета в полной тайне, на полковых швальнях. Так что пошедшие на вылазку свеи «подменышей» обнаружили только тогда, когда в них уткнулись, и вместо «братания» получили залп в упор. И обратно к крепости враги прорваться не смогли — путь к отступлению был отрезан.
Под Полтавой накануне генерального сражения к шведам перебежал офицер из наемников, таких в русской армии хватало. Иуда знал, что новонабранный полк из рекрутов был обряжен в серые мундиры, и о том наверняка рассказал королю Карлу. А потому Новгородский полк из бывалых ветеранов поменялся с рекрутами мундирами, и эта хитрость увенчалась полным успехом. Шведы атаковали «серый» батальон парой своих, за которыми пошли еще два. И это была не простая инфантерия, а каролинеры, лучшие из лучших, уступавшие в доблести и выучке лишь драбантам Карла.
Будь на месте «новгородцев» рекруты — их бы смяли и разгромили с хода. Но ветераны не дрогнули, хотя стали отступать под натиском. Бригадир Феленгейм повел в атаку второй батальон, что стоял в резервной линии, но был убит. И тогда сам Петр Алексеевич возглавил контратаку, с удивлением обнаружив после боя, что одна из вражеских пуль застряла в седле кобылы Лизетты, другая пробила шляпу, третья расплющилась об массивный нательный крест, пробив мундир. И с этого момента он полностью уверовал в свое высокое предназначение, однако сражение с турками на Пруте через два года вывело его из состояния эйфории…
— Ну ты и шельмец, Данилыч!
Петр крепко обнял Меншикова, расцеловав его по своему обычаю — тот привычно отвечал тем же. Только сейчас царь полностью оценил коварнейший план «светлейшего», в котором свою роль должны были играть два батальона преображенцев, переодетых в стрелецкие мундиры «нового типа». Дерзкий до безрассудства замысел, но его реализация позволяла разгромить
