Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
и в дыму москвичей насчитали 2700 человек (разброс данных о числе погибших в пожаре – от 1700 в Летописце начала царства до 3700 в Хронографе редакции 1512 г.)[459]. Москва обратилась в пепел – «не видети иного ничего же, но токмо дым и земля и трупия мертвых»[460].
Причина невиданного бедствия, обрушившегося на столицу Русского государства, для московского книжника была вполне очевидна: «Божиим гневом сие бысть огненое пламя» и «сие бысть грех ради наших в наказание нам от бога послася, за умножение наших согрешении не пощади бог толико множество святых церквеи и образов святых своих». Новгородский же книжник конкретизировал, за что именно Господь наслал неслыханный прежде пожар на Москву. «Божиим гневом и наказанием за оумножение грехов наших, – писал он, – наипаче же в царствующем граде Москве оумножившися неправде, и по всеи Росии, от велмож, насилствующих к всему миру и неправо судящих, но по мзде, и дани тяжкие, и за неисправление правыа веры пред Богом всего православного христианства». А случилось все это потому, полагал летописец, что бояре и прочие властели «в бестрашии живуще…» (выделено нами. – В. П.) по той причине, что царь и великий князь Иван Васильевич «оун суще», и без государевой грозы вельможи пустились во все тяжкие[461].
Любопытно, но аналогичные мотивы звучат и в повести «О великом и сугубом пожаре и о милостивом защищении, иже на воздусе заступлением Пречистые Богородицы». Ее автор также отмечал, что после смерти Василия III и Елены Глинской «бояре и велможи вси видяще самодержьца наследника царствию юна суща, и яко благополучно и самовластно себе время видяще, и изволиша собрати собе множество имения», а самое главное, они «вместо, еже любити правду и любовь, в ненависть уклонишася, и кождо их различных санов желающе, и ничто же получаху, но обаче на мало время. И нача в них быти самолюбие, и неправда, и желание на восхищение чужаго имения». «И от похищения чюжаго имения домы их исполнишася, – заключил книжник, – сокровища их направеднаго богатества умножишася»[462].
И когда Иван Грозный в своем послании князю А.М. Курбскому обвинял бояр во всякого рода злодействах и лихоимстве, то, выходит, он лишь отражал общую точку зрения, которая сформировалась к исходу «боярского правления» в среде русских книжников. Действительно, стоит сравнить основные идеи из писаний русских интеллектуалов середины XVI в. с данной Иваном картины нравов правящей элиты Русского государства времен своего детства. Тогда, по словам Грозного, бояре, возрадовавшись малолетству государя, «хотение свое улучившее, еже царьство безо владетеля обретоша, нас убо, государей своих, никоего промышления доброхотного не сподобиша, сами же ринушася богатству и славе, и тако наскочиша друг на друга». И «сильные во Израиле», стремясь к власти и богатству, продолжал первый русский царь, не только «колико боляр, и доброхотных отца нашего и воевод избиша», не только «дворы, и села, и имения дядь наших восхитиша и водворишася в них», не только расхитили казну «матери нашея» и «казну деда и отца нашего безчисленну себе поимаша», но и «на грады и на села наскочиша, и тако горчяйшим мучением многоразличными виды имения ту живущих без милости пограбиша», «неправды и неустроения многая устроиша, мъзду же безмерную ото всяких собирающее, и вся по мзде творящее и глаголюще»[463].
Но если, предположим, Иван, как лицо заинтересованное, был пристрастен к тем, кто «жадною толпою» окружал трон и не пожалел черных красок для описания их нравов, а книжники следовали неким принятым в тогдашней книжности стандартным формулам и оборотам, то как быть с показаниями летописей, которые пусть и глухо, намеками, но проговариваются о тех беспорядках, которые чинились сильными мира сего в период пресловутого «боярского правления», наступившего после смерти великого князя Василия Ивановича и умножившихся после скоропостижной кончины его вдовы, великой княгини Елены, железной рукой правившей государством при малолетнем сыне?[464]
У притесняемых и угнетаемых «силными во Израиле» крестьян и посадских людей оставалась одна надежда – бить челом государю о наказании «свирепых, аки лвове» наместниках и их людей. Однако применительно ко временам пресловутого «боярского правления» эта тактика не работала – пример скоротечного визита Ивана Васильевича в Псков и Новгород в конце 1546 г., исстрадавшихся под гнетом тамошних властелей, служит тому наглядным примером. Юный государь, вдоволь натешившись и собрав полагающиеся ему согласно статусу подарки, скоропостижно отбыл обратно в столицу, «не оуправив своеи отчины ничего». Попытки же псковичей и новгородцев искать справедливости в Москве, как уже было показано выше, успеха не имели. Больше того, они показали, что юный государь вовсе не намерен прислушиваться к мнению своего народа.
Анализируя казусы с псковскими и новгородскими челобитчиками, описанные нами ранее, нельзя не вспомнить про любопытное наблюдение, сделанное американским русистом В. Кивельсон. В одной из своих работ она отмечала, что механизм взаимодействия общества, того самого «мира» или «земли», с государем в раннемодерной России может быть описан формулой «совет, челобитная, недовольство, бунт»[465]. Псковичи в 1547 г. прошли две стадии этого процесса, новгородцы годом ранее – фактически три, ну а теперь, в июне 1547 г., настала очередь московского посадского люда.
Выше мы уже процитировали то место из летописи, в котором рассказывается о учиненном москвичами самосуде над «зажигальниками». Впрочем, а был ли это действительно самосуд? Здесь самое время привести любопытные наблюдения, которые сделал М. Брин относительно особенностей функционирования судебной системы и права во Франции времен «старого режима». Он отмечал, в частности, что закон и суд «были составным элементом более разветвленной системы разрешения споров, которая включала в себя посредников, третейских судей-арбитров и других его участников, которые занимались сделками, переговорами или иными другими средствами, позволявшими урегулировать спор неформальными путями». При этом стороны обращались в официальный суд не только и не столько за тем, чтобы достичь окончательного решения спора, что стоило дорого и еще дороже стоило добиться его выполнения, сколько для того, чтобы принудить ответчиков к переговорам или поиску иных, неофициальных, способов урегулирования спора – таких, как посредничество или арбитраж. При этом закон придавал этой сложной системе необходимую «ауру» легитимности, задавал определенные правила игры и обеспечивал ее работоспособность[466].
Эта модель, характерная для раннемодерных государств, действовала и в России тех времен, причем, как отмечала Н. Коллманн, она функционировала в рамках «экономики даров», и то, что сейчас воспринимается как коррупция, тогда выступало в роли своего рода «смазки», позволявшей более или менее исправно вращаться колесам этой машины. Однако, продолжала она, «население городских и сельских общин было почти всегда беззащитно перед лицом чрезмерных
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
