злость, как рукой сняло. Кинулся к ней, рухнул перед лавкой и ткнулся лицом ей в коленки:
– Елена, что ж творишь со мной? Думал, нет уж тебя, и сам будто пропал. Кто ж я такой, чтоб ты за меня душу свою отдавала, жизнью платила? В тебе мой свет, ни в ком боле. Ты об том помни, не оставляй меня. Пощади, Рябинка.
Она смолчала, только положила руку на его голову, принялась гладить волосы, да ласково так, что Власий аж глаза прикрыл.
– Ужель запрешь? А сулился, боярич, воли дать, сколь сможешь. Ай, от слова своего отопрешься? – голосок-то тихий, но в нем и счастье, и нежность, и смех потаенный.
– Тебе токмо дай воли, вмиг себя загубишь, – сказал с сердцем, ждал в ответ слов скверных, а дождался иного.
– И сапожки обещал красные. Позабыл? – упрекала, да будто опять ласкала голосом-то.
Власий и сам улыбнулся, голову поднял, взял в ладони ее ножки, согрел:
– Тебя позабыть неможно, Рябинка. Разве что самому издохнуть, или голову разбить.
– Ты что? Зачем слова-то такие? – ворохнулась к нему. – Ты живи!
Влас в глаза ей заглянул, увидал то, на что и надеяться не мог: свет, да жаркий такой, что смотреть больно.
– Когда стрелу заместо меня приняла, инако говорила.
– Чего говорила? Ничего я не говорила, – зарумянилась.
– Вот истинно, что у девок память короткая, не в пример косе, – не удержался, пригладил шелковистые теплые волосы. – Я те слова твои никогда не забуду. Полюбила, все ж. Спаси тя, Рябинка, избавила от маяты, счастьем подарила. Сердце согрела. Хочу, чтоб знала, в тебе как в ручье светлом купаюсь, все с тобой забываю. И кровищу, и сечи, и иное горе.
Потом глядел, как глаза синие закипают слезами, как вздрагивают губы манкие. Не удержался и сунулся целовать, но себя одернул, приложился к гладкому лбу, как к иконе святой. А уж потом почуял тонкие руки у себя на плечах. Обняла, сварливая, прижалась, но и охнула.
– Что? Что, Рябинка? Больно? – заполошился.
– Нет, Влас. Почудилось тебе, – положила голову на грудь бояричу.
Так и замерли надолго: Власий на коленках опричь лавки и Еленка на его груди. А уж много время спустя, Власий заговорил:
– Рябинка, ехать мне надо.
Она встрепенулась, брови свела к переносью:
– Куда? Ты что говоришь-то? Куда собрался?! Не пущу я! – вцепилась крепенько в ворот рубахи.
– Люди мои ушли в лес ляха догнать, – в глаза ей смотрел прямо. – Я там должон быть.
– Вон как? – рассердилась, сверкнула очами синими. – Едва жизни не лишился и опять в сечу? Не пущу!
Власий и замер, все раздумывал – рыдать ему или плясать от радости?
– Еленка, вот все у тебя не как у людей. То жизни для меня не жалеешь, то ругаешься, – все ж улыбнулся.
– Нехристь! – ругалась. – И дня не пробыл! Еще меня нелюдью обзываешь! – унялась, голову опустила, и молвила уж тихо, – хоть на час останься, Влас… Уедешь, так я плакать стану.
Обнял, к себе прижал осторожно, все боялся рану потревожить:
– Сам обрыдаюсь, Рябинка, верь мне. Ей-ей, не вру! Сяду на Чубку и ну по щекам слезы размазывать. За мной десятники, а с ними и ратные, и новики, – болтал дурное всякое, утешал, как умел.
– Балабол. Медведина зловредная, – засопела слезливо. – Так уж надо ехать-то? Без тебя не осилят?
Помолчал, но сказал правду:
– Я его сам достану, Рябинка. За все мне ответит. А ежели без меня его посекли, так голову его псам скормлю. Не спорь, толку с того не будет. Поняла ли?
Ждал от нее слов дурных, ругательства какого, а она ничего, кивнула только:
– Поняла, – отодвинулась от боярича. – Влас, родимый, сбереги себя. Инако руки на себя наложу, так и знай.
– Пылинки с себя сдувать стану, – испугался, знал, что не врет. – Вернусь. Как и уговорились, к Крещению.
– Я с тобой не уговаривалась, – насупилась, губы поджала. – Ты мне волю свою обсказал.
– Чего? – изумился так, что едва на пол не рухнул. – Ты ж сама согласилась! Со мной просилась, ай, не так?
– Кто ж так сватается, а? – отвернулась. – Ни подарка тебе, ни обряда.
Влас и навовсе обомлел. Так-то глянуть, права боярышня, а инако посмотреть – нашла время для об таком говорить. Прищурился, вспомнил кой-чего:
– Погоди. Еленка, тут сиди, сей миг вернусь, – и бросился, как угорелый во двор.
А уж там заметался, тем и изумил ближников. Ероха кричал что-то в спину, да кто б его еще слушал! Власий углядел Чубарого, подскочил к нему и в суму переметную сунулся. Порылся там, обругал не пойми кого, а потом достал гребешок блескучий, и назад! Бежал-то борзо, оскользнулся у крылечка, но удержался на одной ноге и нырнул в домок. Жаль не слыхал, как Ероха ухохотался:
– Проша, ежели я когда-нибудь так вот буду народ потешать, ты уж не сочти за труд, вдарь мне как следует.
А вот Проха не улыбался, зубы не скалил. Высказал тихо, убедительно:
– А ежели я так распотешу, ты порадуйся за меня, Ерох. Лучше быть счастливым дурнем, чем несчастным недоумком. Вот прям как ты.
– Чего я-то сразу, а? – набычился.
– А кто? Я что ль?
Глава 31
– Олюшка, глянь, там на повороте не конный, нет? – Еленка стояла у окошка почитай целый день, маялась: то плакать принималась, то надеждой себя утешала.
– Голубушка, нет там никого. Почудилось тебе, – посестра подошла, обняла за плечи, поцеловала в висок. – Ты не опасайся, вернется он. Дядька Пётр уж обсказал все, ай не поверила ему? Власий Захарович с воеводой остался, чай сама разумеешь, дело важное. Ты уж скрепись, обожди еще немного.
– Скрепись?! – боярышня рассердилась, пальцами хрустнула. – Обещал к Крещению быть! Нынче уж Сочельник, а его как не было, так и нет! Врун! Как есть врун! – приумолкла, вздохнула тяжело и заплакала. – Оля, а если с ним беда? Миленькая, как мыслишь, дозволит дядька Терентий
