— говорит, — ты мне за четвертый квартал головой отвечаешь, а мы будем думать, как выйти из положения. Бронированные шланги будем менять на простые», — и смотрит на меня. Я сказал, что простые не пойдут — высокая температура, требования безопасности. «Значит, будем менять на трубы с гибкими вставками или что-нибудь другое — безвыходных положений не бывает». Он тут же вызвал начальника КБ и дал задание: спроектировать замену.
Тут еще появился вежливый такой и цветущий молодой человек, Лунин, главный инженер СУ‑17, — в общем, собралось целое собрание. Гаевский усадил Лунина и устроил ему допрос: готов ли объект для испытания агрегата, есть ли площадка, подъезды, материалы, выделены ли бригадир и мастер. Лунин на все вопросы отвечал: все в порядке, все готово, дело за агрегатом.
Гаевский промыл еще раз всем мозги; кто-то начал было возражать — он оборвал: «Я вас слушал — теперь вы меня послушайте!» Назначил главного механика ответственным за пуск агрегата, велел ему оформить протокол совещания и за каждым мероприятием закрепил всех присутствующих. Даже мне записали несколько пунктов. Все назвали срок исполнения. Получалось, за исключением добычи дефицитных шлангов, две недели. Большой, конечно, срок, но надежный — каждый знал, что называл.
И думаете, через две недели агрегат был готов? Как бы не так! Во-первых, они взяли для переделки старый битумный котел и даже как следует не очистили. Я сказал: «Нет!» Начали делать новый — в общем, с нуля начали, с самого начала. Во-вторых, дефицитных деталей гораздо больше оказалось, чем Полещук называл, — просто до них еще дело не дошло, вот он и не знал. В‑третьих же, Полещук, как только увидел, что я вплотную залез в работу, — сразу в сторонку, в сторонку и самоустранился. Без вдохновения человек. «У нашего начальства, — он мне мозги запудривал, — семь пятниц на неделе, и каждый день по пожару. Вчера им ваш агрегат синим огнем горел, сегодня — автокраны, завтра еще что-нибудь». — «А как же протокол, мероприятия?» — спрашиваю. «Э‑э, — машет он рукой. — Тут этих мероприятий...» В машину и — по своим делам, а без него никуда не сунешься, никто меня не знает, никто ничего делать не хочет. Я — к Гаевскому. Смотрю — тоже очень занят, не помогает. Я — к Пикулину. Пикулин поговорил со мной по-человечески, пожаловался я ему на свои дела, он мне — на свои. Звонит Гаевскому по телефону и опять между делом начинает ему выговаривать: «Яша, ну что же это ты...» Чувствую, от такого выговора, да еще по телефону, уснуть можно. Кабинетный человек, что с него возьмешь? Я выдержал еще денек для порядка и решил идти к самому главному у них по этим делам — к Копелеву.
Расскажу — это тоже к делу относится. К нему не так-то просто прорваться. Присмотрелся: в приемной постоянно народ, в кабинет заходят только по приглашению, да не по одному, а целыми партиями. Секретарь там сидит такая, знаете, красивая, вальяжная — не то что замухрышка какая-то у Гаевского в тресте. Сразу меня приметила: ага, чужак затесался! «Вы к кому?» — спрашивает, а я мнусь, чтоб тут долго не прохлаждаться: «Да по делу, мне тут надо кое-что». А сам, только очередная партия вышла, в кабинет норовлю проскользнуть. Секретарша же — никак не ожидал я от нее такой прыти — одним махом как вскочит, цоп меня за шиворот и вытащила из самых дверей, как волкодав крысенка. Вытащила и головой качает: «Что же это вы? А еще пожилой человек! У нас не принято так». Усадила рядом и объясняет культурненько, как у них принято. Выспросила все, я объяснил. Спросила еще, был ли я у Пикулина. «Был, — машу рукой. — Надоело уже — никаких результатов». — «Хорошо, — сказала и записала что-то. — Я доложу и скажу вам результат. Сейчас можете не ждать, а часа в три приходите. Все равно до трех окошка нет».
В три часа я — как штык. Секретарша приятно улыбается: «Ждите. В четыре — прием». Сел в уголке в кресло, чтоб не мешать, газетку из кармана вынул, читаю. Смотрю, без пяти четыре появляется в приемной Пикулин, а без трех — и Гаевский. Эге‑ге, думаю, да тут шутить не любят, тут быка за рога берут! Даже страшновато стало идти — не потому что мне что-то от этого будет, а просто страшно перед большим начальством. Помню, в молодости любого начальника боялся; пойти чего-нибудь попросить или бумажку какую подписать — ходишь ходишь вокруг, вспотеешь весь, на сто ладов передумаешь, что сказать, а зашел — и забыл. Потом-то попривык к маленькому да к среднему начальству, а к большому страшок по сию пору остался, будь он неладен... Да и Пикулин, и Гаевский, смотрю, тоже сами не свои — ходят на цыпочках, меж собой почти не разговаривают, а уж в мою сторону и не глядят.
В четыре кто-то вывалился из кабинета, секретарь говорит: «Заходите!» Зашли. Сидит за большим столом сердитый, мордастый — Копелев. Я глянул на него — крепкий мужик, думаю, ухватистый, посмотрю, как он с ними сейчас. «Садитесь!» — махнул он рукой вбок. Мы сели за боковой стол. Подошел, сел впереди. «Илья Савельевич Мартынов? — прочитал он по бумажке и поднял на меня глаза. — Докладывайте. Предисловий не надо, я уже знаю — сразу по существу».
Хорошо, что я сумел сориентироваться; и страх прошел — видно, уж кипеть у меня начинало от этих мытарств, а тут, кажется, должно решиться, будет дело или нет. Помню, показалось мне с секундочку, что мы вчетвером тут в очко схлестнулись: в банке будто приличный выигрыш, Копелев банкует, а я на первой руке. Поставил на весь банк и заказываю. Недобор, перебор или очко? Мне аж весело стало: ох, думаю, сейчас в моих руках — наказать этих ребят, Пикулина с Гаевским. Ушлые они ребята, но наказать их надо! Встал я и понес на них все как есть. «Здесь можно сидеть», — говорит Копелев, а я говорю: «Ничего, постою, я так злее». Начал с того, что я только по документам инженер, а на самом деле никакой не инженер, а рабочий, что меня институт пригласил из дыры в Москву изобретение довести до ума, чтоб за американский патент золотом не платить, а к тому это я, мол, что без
