Декхан пил, бурдюк съеживался все больше и больше, и было до завидного помутнения странно наблюдать за происходящим на глазах прямо-таки варварским осушением «источника», уничтожением душистой, терпковато-приятной, столь желанной всем влаги. Но вот Декхан оторвался от горлышка, с которым, нам казалось, он хотел уже было срастись навсегда, удовлетворенно хлопнул себя кулаком в грудь. Хлобыстни он с такой силой по борту газика, от того, наверное, остались бы одни колеса, а щепки и металлические огрызки разбросало бы далеко окрест, в радиусе не менее трех километров. Но то машина, а Декхану хоть бы хны — вот что значит испил мужик богатырского зелья.
Правда, несколько секунд спустя неподалеку в горах громыхнул залп — это с недалекой вершины в ответ на Декханов удар сорвалась лавина…
Подержав немного бурдюк в руке, словно определяя, на что потянут остатки, Декхан передал вино нам, проводил кожаную морщинистую емкость жалеющим взглядом, отвернулся, стал смотреть в прореху на рыжастые камни, окантовывающие обочины дороги и стремительно проносящиеся мимо.
Вскоре похолодало еще сильнее — мы забирались все выше и выше. Перевалили через угрюмый, окропленный моросью хребет, потом понеслись по скользкому, уходящему в синь серпантину в преисподнюю, у которой дно, впрочем, обнаружилось довольно скоро, и нам опять пришлось карабкаться вверх. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, и так до бесконечности — это и есть памирская дорога.
Говорить совсем не хотелось, даже Декхана дорога в конце концов сделала молчаливым, кузов нашего вездехода трясло и подкидывало так, что у каждого зубы действительно готовы были вылететь, как семечки из пересохшего подсолнуха, в животе все время что-то ухало, ёкало противно, трещали ребра, руки взметывались сами по себе, локтями кверху, словно во время скачки на строптивом мерине, на ботинках — тоже сами по себе — развязывались и вылезали из окантованных металлом отверстий шнурки. Наш загадочный молчун Вася почти полностью скрылся в своих разношенных кирзачах, а кепка его, словно нечто сверхъестественное, носилась над нашими головами с тяжелым гудением, будто летающая тарелка, каждую минуту грозя кому-нибудь подрезать черепную коробку либо поставить внушительный синяк на лбу…
В Дараут-Курган мы приехали ночью. Земля поблескивала кристалликами инея, и от этого морозного сверка было неуютно, пустынно и одиноко на душе, тишь стояла такая гулкая и объемная, что было слышно и движение крови в собственных жилах, говор запоздалых гостей в одном из ресторанов города Оша — а это добрых три сотни километров отсюда, — и даже сиротливый непроспавшийся звон первого утреннего трамвая где-то далеко-далеко, в одном из волжских городов — то ли в Саратове, то ли в Куйбышеве, а может быть, и еще дальше, в Горьком или в Калинине.
Небо тоже было холодным, зимним, черным до озноба, до какой-то печальной, траурной боли, сияющая несметь звезд, иглистых, с перепевами, лишь подчеркивала эту траурную черноту, усиливала ощущение одиночества и сирости. И мнилось невольно, что мы попали на край света, на самый его краешек, где можно сесть, свесить ноги в бездонь, поглядеть с зябким страхом в пустоту. И нет отсюда дороги назад — стоп, обрублено, обрезано, никогда уже не выбраться к себе домой, в россыпь тихих, спокойных красок, где звезды ласковые и светлые, не злые, как эти, не похожи на укусы, где все мило и близко, и даже такая вещь, как колдовское таинство, страхи господни, и те одомашнены.
Ночевать нас определили в свежеобмазанную, еще пахнущую сырой глиной кибитку. Она стояла буквально впритык к крепостной стене, у которой — даже в темноте видно — был неровно обкусан верхний край. Стена эта тоже глиняная, литая, черной глыбой, как борт диковинного корабля, вгрызалась в веселое звездное небо, подпирала его снизу.
Кибитка была крохотной, принадлежала местной гидрометеостанции, поэтому наш дорожный попутчик, метеорологический техник Вася, был здесь гостем номер один, и ему отвели самое почетное место — топчан, накрытый старой верблюжьей шкурой. Нам же с Саней определили место на полу, бросили несколько жестких киичьих шкур, одну подушку на двоих, и все. Впрочем, это хорошее спальное ложе, для усталого человека лучше и не надо. Когда устаешь донельзя, то и узкая деревянная койка широкой царской кроватью покажется, сон приходит мгновенно: один миг — и видится уже бесконечное течение реки, рыбьи круги, сбиваемые в сторону быстриной, голубые светящиеся стрекозы, недвижно застывшие над камышовым густотьем.
У Декхана с водителем было в Дараут-Кургане свое, уже нагретое место, по-моему, имелось у них тут по доброй зазнобе, и у одного, и у другого — когда они уходили, голоса их были маслянистыми, ласковыми. Такие голоса невольно наводят на подозрение.
Техник Вася аккуратно пристроил сапоги на топчане, один к другому, носками вверх, водрузил на себя кепку, которая накрыла его от макушки до края голенищ, выпростал из-под кепки короткие, бескостные какие-то, гнущиеся и так и сяк руки и уснул. Обогнал он нас — на несколько секунд раньше, чем мы, уснул.
Не успели мы увидеть реку с рыбьими всплесками, как послышалось тоненькое, словно иголочный укол, пищанье. Вскоре этот комариный писк сменился воробьиным чириканьем, затем до нас донеслось довольное похрюкиванье хорошо откормленного поросенка, — столько в этом хрюканье было сытого, умиротворенного, что Саня Литвинцев даже облизал губы — хар-рашо! На смену хрюканью пришло заливистое собачье взлаиванье, затем мычание обозлившегося на собственную особу быка, потом гудение отправляющегося в долгий путь локомотива, и завершилось все это оглушающе-резким, совершенно неправдоподобным, выбивающим гусиные пупырышки на коже грохотом — малютка Вася ревел, как пароход на океанском просторе, торжественно, ликующе, неостановимо. Звук какого-нибудь страшного взрыва, когда в воздух взлетает пороховой погреб, артиллерийский обстрел ни за что бы не смогли перешибить этот лютый храп. Поначалу храп у нас даже изумление вызвал: откуда у такого крохотного человечка столь мощное храповое устройство? Или, как правильно будет, устройство для храпа? Маленький, смахивающий на томат носик техника Васи был редким музыкальным инструментом — выдавал на-гора любой звук, от тонкого переливчатого пения пластмассовой свирели до густого рева пароходной трубы.
Оконца нашего пристанища жалобно задзенькали, грозя вывалиться вместе с переплетом и прочими своими корешками, с гвоздями, петлями, обмазкой, земля под кибиткой начала ходить ходуном. Стало немного не по себе: ведь над Дараут-Курганом нависла самая настоящая беда. От этого храпа явно где-нибудь в недрах здешних коварных гор созреет землетрясение.
— Во дает! — прокричал Саня Литвинцев, но его голос растворился в храпе, словно пар в воздухе.
Надо было что-то срочно предпринимать. Васина кепка надувалась, словно тугой резиновый мяч, и мерно опадала. Саня Литвинцев решился — он первым из нас двоих толкнул техника Васю в бок. От толчка
