– В таком гадюшнике сам черт ногу сломит! – простонала Манька, прислоняясь к отвесной стене, чтобы камень проник в нее своей тяжестью. Так, когда черный камень становился ею, она быстрее находила свое прошлое, и ей становилось легче, Ад отступал.
Черт поджал губы и помолился. Он почему-то вернулся.
Наверное, не понравилось, что помянула…
Манька слабо улыбнулась, оправдываясь. Вот быть бы ей чертом… Черту прощалось все, даже молитва в самом сердце отрицания любой силы, способной превозмочь Дьявола. Тратить силы на молитву мог только черт. Твердь невзлюбила ее, а значит, в этом принимал участие и Дьявол. Худший враг ее жизни обличал ее или оправдывал перед горстью земли, добывая улики из нее самой против всех, кто прочил ей погибель. Но в первую очередь он обличал ее, Маньку, которая не искала врага и не берегла себя, устраиваясь поблизости от людей, которым даже не пришлось искать ее, чтобы уготовить дорогу в Ад. Больше всего на свете Дьявол ненавидел богов, которым ничего не стоило захватить клочок земли, дарованный человеку. И расплата была одна – боль!
Боль приходит в землю с богами.
Дьявола не волновало, что о нем подумают, он был Богом, и не рыскал в поисках Благодетеля. Сама она была Дьяволом, маленькой частицей его обгоревшего сознания, которая перестала быть им, но получила еще один шанс войти в жизнь, как его образ и подобие – со своей землей, со своим мудрым началом, как Бог. Ее голос был услышан, вопль достал его ушей, и Господь пришел, чтобы открыть ей: Господь не закусывает соплями, он решительно искореняет зло, протянувшее к нему ручонки – и не ждет, что ему будут кричать: браво! браво!
Каждое слово причиняло ей боль – бессилие и ненависть выжигали ее изнутри. Она пылала, как головня, физическая боль мешалась с муками духа, муки духовные открывались новой физической болью, тело горело и плавилось, как камень, и было мертво, и еще дышало… Золотая монета ушла в плоть, золотом растеклась по телу, образуя тонкую кожистую пластину, отделившую плоть от лавы, но Манька видела, что внутри ее огонь, и снаружи огонь, и там, где разъедало пластину, боль становилась как море, уместившееся в одной язве.
– Не могу определить, какой головой тебе думать! – чуть улыбнувшись, произнес черт, подойдя ближе. – Кровь из земли, добытая в Аду, памяти не имеет. Но живым людям дано понять, а ушедшим не дано. Не тратить время на воспоминания, значит, приблизиться к тому, что, прежде всего, дает земле покой и зрение видеть Свет. Твои крепости пали, стоит ли оплакивать их здесь, когда святая земля лежит у богатого в гробу? Сам Дьявол не смог бы повернуть время вспять. Здесь одна дорога – в Небытие. Беги, как никто не бегал, собирай боль и уноси ноги, и лети, как ангел, если сил нет бежать. Чем меньше боли оставишь, тем больше шансов увидеть старых знакомых. Тебе сам Бог дал крылья… Я принес тебе привет, но вижу, не время. Выпитая тобой кровь не принадлежит вампирам. Ты пьешь свою, а они твою – чувствуешь разницу? Ты не вампир – это твоя кровь. Они уже не смогут помыкать тобой, держась за эту плеть. Когда земля принесет тебя, лучше, если тебя не станут обвинять, что ты, попав на клык вампиру, ничего не сделала, чтобы обломать ему все зубы, которыми он присосался к твоей шее. Если я буду причитать: Ах, Маня, как тяжело тебе пришлось! – делу не поможет, но появится еще один Бог. Люди всегда ищут утешение, вместо того, чтобы поднять землю. В Саду-Утопии не рождаются толпами. Здесь каждый сам за себя! Око за око, зуб за зуб!
– Я не могу! Не хочу! Зачем мне жить? – Манька боролась за жизнь, или за смерть, и казалось, прошла уже вечность. Неужели собранных улик было недостаточно. Она уже не корчилась, она лежала смирно, позволяя боли вырвать ее из земли.
Что-то было не так, где-то ее божественное происхождение давало сбой.
Черт хлопнул глазами, рассматривая ее с любопытством, три раза обойдя вокруг.
– Только ли боль отравила твою жизнь? – произнес он с философской задумчивостью. – Ведь стоит принять человека в своем сердце, честь и совесть уходят на задний план! Все преступления во имя человека. Кто-то кому-то хочет казаться лучше, кто-то богаче, кто-то во славу, кто-то в защиту, кто-то из зависти, кто-то из жалости… Мамашка твоя – законная преступница в Аду… Черт! – выругался он, сплюнув, совсем как Манька. – Проза жизни! Что имеешь не хранишь, потерявши плачешь. Сам Дьявол тебя в Небеса поднимает, один уровень остался, а ты прошлому ногу подставляешь: мол, залазьте со мной, мы тут попробуем вас перекроить! Кого вас-то? Им бабам что надо? Деньги! А ей? Борись за себя! Нет ее!
– Я борюсь, борюсь! – прошептала Манька, чутко навострив ухо.
Черт, познавший Ад на земле и уверовавший в него, можно сказать, черт новой формации, бегал тут давно и в горевших вникал с умом. С Дьявольским умом! Что-то слишком он стал умен с тех пор, как она его со спины снимала! Впрочем, и в Саду-Утопии они могли любую тему поддержать.
– Ни хрена не борешься, – откровенно признался черт, недовольно шмыгнув носом. – Ты за мамашку борешься, за папашку, за скотинку с животинкой.
Манька взглянула на черта подозрительно.
– Врешь! – подло обличила она его, мгновенно сообразив, что черт образный перевертыш.
– А вот и нет! Ты память разве согреешь, если ее назовешь «дорогой»? Они любили, ненавидели, ссорились, мирились… Ты разделила червей на своих и чужих. Частью чего собралась становиться? Они мертвы – все! Один черепок к другому, – сказал черт, ехидно ей подмигнув. – На, бери!
Перед Манькой выросла куча черепов, перемешанная с костями, на которую Манька уставилась с недоумением и растерянностью.
– Сможешь определить, какой кому принадлежит? – покачал головой черт. – Зло пришло и ушло. Там, где было зло, было и добро – мертво и то, и другое. Черви ни добро, ни зло. Они приближают смерть, тем и живут. Но тот, кто питается червями, молится о том, чтобы они плодились и размножались. И заражают червями места. Где-нибудь, не в себе, конечно. Его тело червяк тоже не щадил бы, поэтому не шибко они их жалуют. Не настолько, чтобы воздвигнуть червяку монумент. Придали ему человеческий облик, так он как бы уже и не червяк, а Сын Человеческий. Только он Сын, да не сын…
– Это как? – Манька приподняла голову, уставившись на черта во все глаза.
– Грубое насилие – злом зовется. Не может быть насилия над злом, верно? Это возмездие. А если мученик, то обязательно добрейшее существо. Но разве мученик не может мучить? Мамашка твоя – злобная тварь, в болото тебя бросает, а сама думает: «Я от нее избавлюсь, и легче будет, уехать смогу, а Миха пусть локти себе грызет. Сама видела, горы грызут, чтобы ребеночка сделать, лечит то себя, то женушку! Скачи, кричи, Ягуша твоя – законная жена Упыря. Он ей и Полкан, и сват, и брат!» Ну и все такое… А в памяти твоей она насильница разве? Мать, отец – они жертвы. И потом, даже когда тебя убивали – тоже мученики, которым выбора не оставили … Боязни нет, гонишь их врагов, а самих.… Выбор всегда есть. Благодетельница разве не мамашкой пьет кровушку? Пока ты по мамашке своей плачешь, будет и ее мамашка в переднем углу посиживать. Да и сама она… Охаяла матушкой – вот и мудрая жена! Для тебя же мать – мудрейшая женщина и жертва невинная! И Баба Яга жертва невинная, и Благодетельница – у всех найдется тот, кто оправдает и найдет причины, почему вдруг ужасы стали им опорой.
