Артефактор содрогнулся.
— Давай не будем экспериментировать?
— Ну а всё же?
— Я не ящерица: хвост или другую конечность не отращу. И, наверное, будь этих болтов в два раза больше, сил пэйярту на спасение тоже бы не хватило. А если ударить меня прямо в сердце хирургически верным ударом и провернуть — то это верный конец.
— Но все-таки сорвать с тебя амулет — куда проще, чем убивать другим способом, да?
— Да, — кивнул Тилвас. — Поэтому подослать тебя ко мне было действительно мудрым решением со стороны нашего врага… И очень неожиданным. Я расслабился за предыдущие годы в этом смысле.
Я вздохнула и взяла его за руку. Нет, не спешите представить себе романтичную прогулку: просто мне стало интересно, как поживает глубокий порез, оставленный мной за запястье Талвани неделю назад в таверне Ричарда. Как и следовало ожидать, какие-либо следы отсутствовали.
— Мелкие раны затягиваются за четверть часа, — объяснил аристократ. — Большие — дольше. И… Нет! Не надо трогать! — отшатнулся он, когда я по-свойски потянулась к его горлу, чтобы изучить дыру от болта. — Боль настоящая, не усугубляй, будь добра.
— Тебе сейчас больно? — я искренне удивилась.
— О да, — ядовито ответствовал он, рукой проводя вдоль разорванной одежды и ассортимента дырок. — По-твоему, я проветриваюсь? Легкий бриз и свежий ветерок? К сожалению, нет.
Только теперь, снова привыкнув к слабому свету луны над нами, я разглядела, что у Тилваса чуть запали глаза и над верхней губой выступила капелька пота. А пальцы легонько трясутся и, в принципе, он все еще выглядит скорее мертвым, нежели живым. М-да.
— Так и не скажешь, что ты страдаешь, — все же неловко буркнула я.
— Потому что ты не одна тут актриса, гурх тебя побери, Джерри. Я поражен тем, что ты до сих пор не врубилась: я шесть лет всем постоянно вру. Ты в своем долбанном университете училась меньше, чем у меня реальной практики лицедейства!
Я поморщилась, но на сей раз не стала острить в ответ.
Мокки, угрюмо сидевший на дороге, вдруг замер над чисткой кинжалов, а мгновение спуся прижался ухом земле. Выпрямившись, он сладко облизнулся.
— По дороге едет дилижанс, — прищурился Бакоа. — И что-то мне подсказывает, что это те самые ребята с изумрудами, за которых нас приняли по ошибке.
— Что ж, их можно поздравить с безопасной дорогой, — проворчал Тилвас, с неприязнью глядя на свой порванный камзол.
— О нет… — Мокки улыбнулся еще шире, очевидно взбодрившись. — Нет-нет-нет. Потому что теперь их изумруды заберем мы. Нужна же мне хоть какая-то моральная компенсация?
— Я умираю, придурок, — пропел Талвани.
— Умирай в кустах. Мы с Джерри справимся.
— Джерри вроде не любит разбойничать? — двинул бровью артефактор.
Я усмехнулась.
— Тилвас, я все-таки воровка. И да. Изумруды — это красиво. А дилижанс — удобно. Двигай в кусты, и впрямь. Мы с Мокки будем сбрасывать стресс.
— Я бы мог подсказать вам способ поинтереснее, но никто же не спрашивает, — фыркнул артефактор, покорно спускаясь в овраг.
Вскоре у нас снова был дилижанс и несколько приятных мешочков с драгоценными камнями. Торговцев и кучера мы оставили на обочине, мило предложив им продолжить традицию и захватить уже следующую карету. Я не уверена, что они вдохновились, но возражать Мокки Бакоа благоразумно не стали.
***
И вот мы в Дабаторе.
Дабатор!
Небольшая плавучая деревушка, круглогодично пахнущая солью и водорослями. Древесно-скрипящий, бутылочно-зеленый камешек в мозаике острова Рэй-Шнарр. Очень, очень снобское место.
Бедное и снобское. Так бывает.
В Дабаторе нет лошадей и кэбов, потому что и земли нет: дома плавают прямо в море, соединенные деревянными настилами, и все это добро держится на огромных цепях и якорях, уходящих к морскому дну.
Чтобы попасть в деревню, ты должен пройти пешком почти милю по деревянному пирсу, тянущемуся от вулканического пляжа Забытой Слезы. И не дай небо тебе выйти в шторм: если тебя смоет волна, никто не нырнет на помощь. Никого рядом просто не будет: в Дабаторе в шторм крепко запирают ставни и жгут витые голубые свечи в честь даллофи — рёхха-покровителя морских пучин.
С берега тоже никто не поможет: он пустынен и дик. Только чайки визгливо кричат на море, а море, рыча, иногда накидывается на них острым гребнем — и белые перья взлетают, как пух.
У входа на пирс стоит покосившийся козырек привратника — мрачного шэрхен с такими длинными волосами, что коса из них доходит ему до пят. Этот шэрхен взял с нас плату за вход (нехилую, изумруды пригодились), перебросился с нами с Тилвасом несколькими вежливыми словами (и артефактор, и я покорно сняли свои колечки иллюзий, чтобы показать ему синие волосы) и совсем не восхитился, узнав, что Мокки — блёсен.
— Блёсны… — сплюнул он.
Бакоа в ответ настолько крепко пожал ему руку на прощанье, что лицо привратника побледнело, а кадык испуганно дернулся туда-сюда.
Мы пошли по пирсу. Небо было серым и низким. Накрапывал дождь, и выглядело все вокруг так, будто у нас октябрь, а не сезон цветения.
— Предлагаю для начала найти ночлег, — сказал Тилвас, оценивая мутно-зеленую воду, булькающую под пирсом.
Мы согласились с этим планом.
Глава 24. Ночные разговорчики
Всю ночь бушевал шторм. Нам пришлось разделиться, потому что ни один житель деревни не хотел принимать сразу трех чужаков, а такого понятия, как гостиница, в Дабаторе не существовало. С буквой «г» тут вообще было туго: «грохот», «гадалки» да «грог», а «гостиницы» нет.
Меня приютила женщина с кожей морщинистой и темной, как кора корабельной сосны. Она была заклинательницей жемчужин: каждое утро на рассвете садилась в лодку и пела, пела розовой кромке зари так, что ее голос отражался от воды и взмывал в небеса. А в море этот голос преображался, спускаясь в темные пади, песчано-бархатные ущелья, и заставлял моллюсков приплясывать в своих раковинах, быстрее создавая жемчуг.
Я помогла ведунье приготовить ужин, а потом долго слушала ее рассказы.
— Нет, — сказала она в какой-то момент. — Конечно, я не хотела провести в Дабаторе всю свою жизнь: я грезила о путешествиях, богатстве, приключениях… Но день шел за днем, я каждый раз выбирала остаться здесь, откладывая переезд на завтра, и теперь мне кажется, что быть тут — далеко не худшая судьба. Рассветное солнце целует мои плечи, море поет со мной в унисон, а жемчужины, созданные в ритме моих мелодий, поблескивают на прилавках многих стран.
Мне казалось, она лжет: внутри ей грустно из-за всех упущенных возможностей. Но я лишь улыбнулась в ответ ведунье.
Потом она легла спать в просоленный гамак, зацепленный посреди комнаты за потолочную балку. Мне предназначался хрустящий матрас, который хозяйка вытащила из шкафа. Я легла на него, укрылась льняным отрезом ткани, но не могла уснуть. Хижина раскачивалась из-за бури, весь Дабатор ходил ходуном под давлением моря. В окно было видно, как подвесной фонарь на столбе — пучеглазая железная рыба со светящимися глазами — летает туда и сюда булавой, и неуемные мотыльки жадной толпой следует за ним. А дальше — волны. Свинцовые темные волны, пахнущие песком и холодом, сметают пристани, иногда врезаются в стены хижин, скатывают плохо прибитые бочки — утром рыбаки отправятся в поисковую экспедицию…
