Будь счастлива, люби и почитай супруга, научай детей правде, чести и любви к родителям. Сама люби их и положи живот свой за них, за их счастие, если то нужно будет.
Голос князя оборвался от волненья... Через мгновенье он прибавил:
— Когда умру, поминай меня детям чаще. Я с вами этак по памяти, по имени — жить буду. А то ведь обидно будет... в гробу лежать забытому совсем... Приложися...
Княжна горько заплакала, целуя образ.
— Третий дам, когда умирать буду... Ну, встань... Возьми, — тихо проговорил князь, обливаясь слезами, и его дрожащие руки передали образ поднявшейся дочери.
— Батюшка... Бога ради позвольте мне ни за кого не выходить, остаться при вас.
— Полно! Полно!
— Пока вы живы, — горячо воскликнула Анюта, — мне другой жизни не нужно. А после вас, я в монастырь...
— Замолчи. Пойдём.
И князь двинулся. Анюта бросилась к нему, останавливая его...
— Батюшка, я умоляю вас. Оставьте меня с собой, при себе... Я этого человека видеть не могу, он мне ненавистен. Я поневоле должна от него спасаться... Возьмите назад слово. Ведь вы любите меня. За что же вы хотите всё так запутать. Ведь я не буду его женой. Ведь я...
И Анюта едва не высказалась. Она чувствовала, что готова сейчас признаться во всём, потому что должна признаться отцу!
— Ни слова более. Ни единого! — строго вымолвил князь.
— Но подумайте, что же это будет, если я...
— Замолчи! — вне себя произнёс князь. — Я тебе, я, отец твой, приказываю замолчать!
И князь, отклонив объятья дочери, быстро вышел из спальни...
Анюта пошла за ним, рыдая судорожно.
"Нет, я скажу ему!.. — думала она. — Я всё скажу..."
В кабинете появилась Настасья Григорьевна и Агаша. Княжна только теперь вспомнила о них, о присутствии их в доме. Она так привыкла за всю жизнь проводить утро своего рожденья наедине с отцом и в церкви, и дома, после обедни, что именно эта привычка и заставила её забыть гостей.
— Ну, поздравляем, поздравляем, — говорила Борщёва за себя и за дочь. — И она, поцеловавшись с князем, расцеловала и Анюту. Агаша, удивляясь слезам княжны, поцеловалась с ней, вопросительно глядя ей в лицо и на образ, который был у неё в руках.
— Что ж это? Нешто это подарок? — возразила Настасья Григорьевна. — Нешто образами дарят.
— Самый лучший! Другого не надо! — сказал князь.
— Благословили бы при обрученье! А Что ж нынче то? В рожденье! — развела руками Борщёва.
— Будет об этом, племянница, — сурово произнёс князь. — Всякий делает по-своему и никто никому не указ. Будет! Заговорим о чём другом.
Наступило на минуту молчание.
Все четверо сели вокруг стола, где был накрыт чай. Князь стал шутить с Агашей, спрашивая, что она видела, во сне. Вскоре после этого явился Борис. Князь принял его в объятья и горячо расцеловал. Анюта тоже поцеловалась со своим племянником и опять тихо заплакала. Наступила снова тишина. Никто не знал, что сказать, и это всех стесняло. Молчанье прервал князь, собравшись одеваться, чтобы выехать.
— Ну, ступайте в парадные комнаты. Принимайте гостей, оставляйте на обед. А я поеду к нашему наречённому, выпрошу прощенье и привезу с собой.
Выйдя от князя, Настасья Григорьевна заговорила первая и забурчала:
— Это не подарок... Образами не дарят. Старый человек, а что делает. Свет на выворот!
— Батюшка меня благословил на брак, — вымолвила. Анюта и взглянула на Бориса. — Ведь сегодня объявлять будем всем о моей помолвке.
— Всё равно. Образами нельзя...
— Что ж! — прервал Борис свою мать и обращаясь к Анюте. — Пускай! Объявляйте! Так и следует. Пора объявлять. Ведь всё готово.
И он глядел на Анюту пристально.
— Что готово? — произнесла она тихо.
— Всё. Всё готово! Хоть сейчас венчаться! — повторил Борис. Анюта поняла и вздохнула.
— Что ты путаешь, чего готово, — забурчала Настасья Григорьевна. — Ничего не готово. Чулка одного нету, не то что приданого. Что ж ей, как найдёнышу за бобыля выходить, в дарёной сорочке, да в прокатных сапогах. Агаша не богатая у меня невеста, а замуж пойдёт — я по моде кроить да шить-то буду. Всех засажу. А тут княжна... Объявят... Обручат. А ей даже и на обрученье нового платья нет. В старом выйдет. И срам, и грех. Нет, видно, в столицах басурманятся люди. Пройдёт ещё мало и отатарятся все русские дворяне. Козами оденутся, по-звериному заговорят как немцы, и веру свою всю шиворот на выворот вывернут. Не то христиане, не то болване. Не Богу, а истукану молиться учнут, как сто лет назад, сказывают, в Киеве на Днепре было — истуканам люди кланялись и огонь ели.
Долго бурчала Настасья Григорьевна, но её никто не слушал.
Княжна глубоко задумалась, держа мокрый от слёз платок около побледневшего лица и снова горящих лихорадкой глаз. Борис, молча, печально смотрел на неё, не отрывая взгляда, и нерадостные мысли роились в его голове.
Одна Агаша была одинаково спокойна, бодра и весела. Она отошла к окнам и смотрела на двор...
— Гости! Гости! — воскликнула она вдруг и подпрыгнув захлопала в ладоши.
— Пойди к себе. Умойся, — заспешила Настасья Григорьевна. — Видать, что плакала. Нехорошо.
— Пускай все видят... — тихо отозвалась княжна.
IX
После первых гостей, вошедших в дом и принятых княжной — кареты, колымаги, брички и всадники, не переставая, появлялись на дворе. Одни выезжали и давали место другим.
И как всегда, в этот день, ежегодно, вся Москва перебывала здесь, поздравляя "крымку", как звали княжну за глаза разные маменьки разных дочек. Для мужчин, стариков и молодёжи Анюта была и за глаза "красавицей писаной", только чересчур уж о себе "возмечтавшей" и разборчивой невестой-приданницей.
Князь, вернувшийся вскоре с Каменским, стал принимать вместе с дочерью.
На этот раз знакомые и люди, считавшие себя роднёй князя, и приятели, и тайные враги, дамы и мужчины, все были одинаково поражены новостью.
Ходил уже слух в Москве о том, что в доме князя "что-то неладно", и что будто Лубянский, упрямица и загадчик, любящий загадки загадывать Москве, т. е. озадачивать знакомых чудачеством и неожиданными выходками — теперь прочит выдать дочь за небогатого да и не очень знатного петербургского сановника, который княжне в отцы годится. Но этому слуху
