Глава 8. По горной дороге
Я думал, долгими переходами меня не удивить, но оказалось, всё немного иначе, если дорога идёт в гору. Тогда ноги быстро превращаются в две загогулины, горящие изнутри, подламывающиеся и не разгибающиеся до конца, они никак не хотят снова становиться ногами, гудят и болят. Кажется, еще один шаг вверх тебя убьёт, ты свалишься и не поднимешься никогда, но ты делаешь еще шаг и десять шагов, а потом – еще десять и еще.
Медный идёт вперед и вверх, даже не запыхиваясь, как заведенная машина из варочьих пружин – привычный, догадываюсь я. Тень скользит мягко и легко, однако на морде сохраняет выражение бесконечного омерзения. И, что вот обидно – Костяха, проводница-варчиха, толстая баба лет эдак сорока – она тоже топает себе да топает, шагах в пяти передо мной, не замедляя шаг и не останавливаясь. Только пыхтит от усилий и приговаривает добродушно: «Дураку – везде дорога!»
Я двигаюсь на не разгибающихся, горящих ногах и на упрямстве, глядя в широкую спину Костяхи и не позволяя себе отставать от этой спины.
Горы – повсюду и травы – повсюду, они пахнут горько и свежо, иногда из них выплескиваются ковры мелких белых цветов или мясистых растений с мохнатыми сиреневыми листами. За некоторые скалы цепляются кривые деревца, на валунах гнездятся крикливые серые птицы.
Тропы есть не везде. Некоторые места явно хоженые, отмеченные лошадиным навозом и стойбищами с кострищами. А местами Костяха ведет нас по урочищам и колючему бездорожью, а потом мы вынуждены делать привалы и вытаскивать мелкие зеленые шипы из штанов да подошв. Мне всякий раз кажется, что я сдохну, прыгая по стволам в очередном овраге, карабкаясь через завалы камней, ручейки и вывороченные с корнем деревья, и потому я вдвойне рад этим привалам.
А еще всякий раз оказывается, что за горой есть еще одна гора, обычно к её подножию нужно спуститься, и эти спуски – еще гаже подъемов, потому как колени подламываются уже всерьез, и по утрам мне кажется: я скорей умру, чем начну снова двигаться, но я снова и снова поднимаюсь, шагаю вперед на злобном упрямстве, вслед за толстой старой варчихой: если она может, то уж я-то, обученный хмурь!
Словом, путь в Загорье – немногим лучше первого времени в обители: всё время кажется, что вот-вот сдохнешь, и даже не знаешь, рад ли, что не сдох.
По сравнению с этой горной дорогой всё прочее недавно пережитое выглядит ерундой: и беготня по взволновавшемуся городу, и плюханье в подгородных вонючих переходах, и крюк в ничейные земли, который пришлось набросить перед приграничьем. По ничейным землям мы проходили ночью, там-сям виднелись далекие огни костров и, кажется, остроносые шатры рядом с ними. Один раз нам загородило дорогу умопомрачительное чудище в шкуре, перьях и с копьем, мы с дракошкой в первый миг едва не обделались, а Медный полез к чудищу обниматься.
Тогда было некогда выспрашивать, что да как, почему и отчего. Теперь – тоже некогда, потому как даже кивать я не могу, не сбивая дыхания, а на привалах или прихожу в чувство и тут же иду дальше за Костяхой, или засыпаю, едва успев пожрать. Днем мы перекусываем на ходу, то есть это варчиха и Медный перекусывают, я не знаю, как на этих подъемах можно еще и жевать, и почему им хочется что-то жевать.
Словом, всё, что я в это время понимаю – мы идём в Загорье. С остальным можно разобраться позднее.
Я теряю счет дням, когда мы наконец выбираемся к плоскогорью. Ненадолго, судя по всему: только на востоке – холмы, равнины и там, далеко-далеко – какие-то селения. Верно, варочьи. А с трех сторон – по-прежнему горы, нам же нужно держать путь на запад или на северо-запад, я не очень-то знаю, если честно.
Медный разводит костер. Дракошка дожидается, пока я сниму с него поклажу и седло (везти меня по горам он, конечно, и не подумал), и отправляется на разведку. Варчиха достает из кошеля маленькую костяную расческу, сгребает волосы, намотавшиеся вокруг зубцов, потом долго дует на них, жутко и смешно краснея. Затем ногтем поддевает зубец – раз, другой, прислушивается к чему-то и, довольная, принимается расчесываться.
– Скоро придем на развилку, – негромко говорит мне Медный. – Там будут ждать бабы с детьми, целые толпы. Костяха возьмет с собой некоторых.
Да что ты будешь делать, опять вокруг примутся орать, визжать и вертеться.
– Зачем ей брать с собой каких-то баб? – устало спрашиваю я. – Какие бабы это вынесут? Почему вокруг меня вечно носятся люди?
– Сами они не знают троп, – спокойно объясняет Медный, словно не замечая моего недовольства, ну или чихать на него желая, что вернее. – Остальные, правда, всё равно потом пойдут следом, и кто-то даже не потеряется, не завернет обратно и дотащит детей на себе. Они ходят в Загорье к лечителям, к человеческим лечителям, понимаешь? Нигде больше их нет. А у этих баб дети больные.
Пожимаю плечами. Насколько я помню, в прежние времена в Загорье ровно так же не было лечителей, потому как это право духов – посылать телам испытания болезнями, а если болезнь победила – значит, душу нужно переселить в более крепкое тело, вот и всё. И если кому из людей не нравится, что духи делают именно так – ну, те не постесняются и из здорового тела вытащить душу да и отдать её кому-нибудь более почтительному.
Какие еще человеческие лечители, откуда они в Загорье, и почему духи их терпят? Байки, небось.
Тень приволакивает козлёнка, и Костяха, всплескивая руками, принимается расхваливать на все лады его, «лапушку и добытчика». Потом она потрошит козлёнка, а «лапушка», даже не вставая с земли, выедает всё, что считает самым вкусным: печенку, сердце, еще какие-то потрошка.
– Ладно, – говорю я Медному. – Уже пора спросить «Ну и?».
– Спрашивай, – невозмутимо соглашается тот, и лицо у него при этом такое, что хочется врезать, а не расспрашивать.
Ладно-ладно, я тоже не большой подарок, вот придём в Загорье – и… Что «и» – я понятия не имел. Ведь Медный – именно загорский хмурь, ну а какой еще? Значит, он – из той обители, которую я ищу, и наверняка я быстрее приду туда с ним, чем если буду искать обитель без него.
Но мне не нравится, когда меня держат за дурня-простачка, а еще я зол на этот горный путь и от всех этих злостей, наверное, вполне способен послать Медного во мрак. Я могу найти обитель и сам, Хмурая сторона укажет мне направление, как делала это до сих пор.
Правда, после Гнездовища мы с ней не виделись. Какой-то нервной она стала, странной, боюсь я её, как в детстве боялся вопящего назидатора с палкой. И глупо бы было не бояться назадитора с палкой или Хмурой стороны, которая теперь только две вещи желает видеть: кровь и зло. Когда она уже успокоится и станет быть как прежде, интересно?
И я ведь не знаю, может, на той стороне у меня из-под ног тоже разбегаются кровавые трещины. Может, в Гнездовище Медный их видел.
Но главное сейчас, пожалуй, не это, поскольку кровавые трещины – это будущее, оно еще не наступило, а вот Медный, этот странный хмурь – уже наступил, и я хотел бы понимать, зачем он связался со мною вообще. Отчего он так обрадовался мне в застенке. Как будто для того и пришел туда, чтобы меня найти.
