И все больше и больше нравится Петру Катюша. Еще ближе он к ней придвигается; вот взял уже обе ее руки, стал перед нею на колени и обнял ее за шею, притянул ее к себе, целует. Она отворачивается, а он целует еще крепче. Вдруг его самого кто-то обнимает, кто-то и его целует. Он обернулся, встал с колен и видит — князь Алексей Григорьевич весь в слезах, а сам улыбается; за ним Прасковья Юрьевна тоже спешит обнять императора. Князь Алексей Григорьевич схватил руку Петра крепко поцеловал ее.
«Так что же это? — думается Петру. — Я ждал, что они бранить будут меня за мою вольность с Катюшей, а они точно благодарить собираются, рады!»
— Ах, государь мой милостивый, ваше императорское величество! — состроив радостную и в то же время растроганную мину и выжимая из глаз слезы, начинает Алексей Григорьевич. — Как уже и радоваться, не знаю. Счастие такое великое привалило, Бога благодарить не умею за такую милость. Одно только могу сказать тебе, государь мой, — будет она тебе доброй женой. Уж так она тебя любит, что и сказать невозможно… Давно мы с княгиней Прасковьей про это знаем, да молчали, сокрушались только на нее, бедную, глядя. Ну, вот и дождались радости!..
Князь Алексей снова кинулся обнимать императора, быстро схватил его руку, но на этот раз не поцеловал, а вложил в руку княжны Катюши и держал их крепко, другой рукой крестя Петра.
— Благославляю тебя, государь великий, дорогой сын мой. Сам знаешь всю любовь мою к тебе, а теперь, кажется, еще больше любить буду. Всю душу свою за тебя положу. Благослови и ты их, княгиня.
И княгиня Прасковья Юрьевна тоже подходит, тоже обнимает императора и дочь, крестит их и что-то шепчет.
Ни слова не выговорил Петр, ни слова не вымолвила и Катюша. Она была бледна, как смерть, вдруг зарыдала и выбежала из комнаты. Вместо нее явились остальные Долгорукие и князь Иван тоже.
— Сын, поздравь государя, он жених нашей Катюши.
Иван оглядел всех безумными глазами.
— Так ли это, правда ли это? — обратился он к императору.
Тот мрачно опустился в кресло и не мог ничего ответить. Голова его кружилась, сам он не помнил потом, как в руке его очутилась золотая стопка и как он выпил ее до дна, а затем выпил еще и еще.
— Правда ли, правда ли? — спрашивает князь Иван, крепко стискивая своими холодными, дрожавшими руками руку императора.
— Видишь, что правда, — слабо ответил ему Петр.
Больше он ничего уж не помнил. У него закружилась голова не то от вина, не то от волнения. Его бережно снесли в спальню, раздели и уложили.
IV
Проснувшись на следующее утро, император долго соображал, что с ним было накануне. Было что-то, очевидно, было. Он чувствует тяжесть какую-то, как-то неловко у него на душе — непременно было что-то важное и нехорошее. И вот он все припомнил, сердце его болезненно сжалось, и ему стало вдруг невыносимо тяжело, и Бог знает, что бы дал он, лишь бы не было этого несчастного вчерашнего дня.
— Да неужели нельзя все это переделать! Тут ошибка, ужасная ошибка. Он вовсе не хочет жениться, он вовсе не любит княжны Долгорукой. Да и что же, разве сказал он ей что-нибудь такое? Разве просил ее выйти за него замуж? Ничего такого не говорил он. Что же такое все это значит, отчего так сразу все накинулись поздравлять его? Но ведь он стоял на коленях пред княжною, обнимал ее, покрывал поцелуями ее щеки. Отец и мать вошли, увидели и подумали, что он, наверное, сделал ей предложение, иначе не стоял бы на коленях, не целовал бы.
— Да как же смели они это подумать! — вырвалось у императора. — Разве я не могу так поцеловать ее?
И вдруг стало ему за себя совестно.
«Конечно, не могу, — подумал он. — Мы жили вместе, были близки друг к другу, но ведь все же Катюша не какая-нибудь другая девушка, все же она княжна благородная, и к тому же я ничего дурного не замечал за нею. Не в первый раз хотел я поцеловать ее, но она всегда отворачивалась, а то так и убегала совсем. Я не имел права насильно целовать ее, а если целовал, то, значит, не с тем, чтобы оскорбить, значит, Алексей Григорьевич имел право подумать, что я сделал ей предложение!»
Действительно, Алексей Григорьевич рассчитывал верно; он понимал императора, понимал, что, несмотря на все ужасные, отвратительные уроки, какие он же давал ему постоянно, еще не развратился юноша, его сердце осталось по — прежнему чисто и благородно, и на эту чистоту и на это благородство он и рассчитывал и надеялся.
«Ах, как теперь быть, что мне теперь делать? — отчаянно думал Петр. — Как на глаза им теперь показаться? Ведь не могу же я, ведь не могу же в самом деле жениться на Катюше! Что же это будет?! Ведь опять те же Меншиковы. Был я мал тогда, глуп был, а все же сумел вырваться, а вот теперь и старше сделался, а попался, и сам знаю, сам понимаю, что виноват, некого винить мне. Но какая же она мне невеста, и почему это вчера так она мне мила показалась, почему это я так хотел целовать ее? Она, точно, красива, но не люблю я ее! Не могу подумать, что будет она моей женою. Вот сегодня она мне и не нравится. Что же это такое?»
А в спальню уже входил Алексей Григорьевич с тою же радостною миною, с тою же фамильярною почтительностью.
— Заспаться изволил, государь, а невеста давно встала, тебя дожидается.
Петр опустил глаза. Ему захотелось прямо все высказать Долгорукому, объяснить, что это была ошибка, что он сам не знает, как все случилось, что он, верно, много выпил за обедом.
— Алексей Григорьевич, — начал он смущенным голосом, — послушай, я должен сказать тебе, что Катерина Алексеевна…
— Ну вот, ну так! — быстро перебил его Долгорукий. — Первое слово о невесте! Эх, и я сам был молод, ваше величество, тоже прошел через все это, знаю, все понимаю. Чай, ноченьку целую о невесте все думал, государь? Ну, что же — дело хорошее, дело законное.
«Дело законное! — невольно повторил про себя Петр. — Ах, как мне быть! Он ничего не понимает, слова сказать не дает мне, да и что скажу я ему?!»
Алексей Григорьевич заговорил снова.
— Вот теперь все могу доложить, государь. Ведаешь ли — уж так нас вчера с женою осчастливил. Ведь в последнее время просто не знали мы, как и быть нам, слезами плакали. Заметил я, что твое величество давно уж нежно поглядываешь на мою Катюшу; один раз мне показалось, что ты поцеловал ее, спросить ее не решился, и так мне горько сделалось. Неужто, думаю, государь шутки нехорошие затевает с Катюшей? Неужто хочет он посрамить честный род Долгоруких? Княгиня моя о том же думает, плачет, со мною советуется. Нет, говорю, не может этого быть! Знаю я государя: сердце у него великое, благородное, не пойдет он на такое дело. А если нравится Катюша ему, так не затем, чтоб погубить ее, а чтоб осчастливить. И не ошиблось мое сердце, знаю я моего государя — да спасет тебя Бог, да продлит Он жизнь твою на долгие, долгие лета, ради счастия земли русской и нашего счастия.
И князь Алексей Григорьевич, по — старинному, земно поклонился молодому государю. У того совсем опустились руки, он сидел на постели и безнадежно глядел перед собою. «Что ему теперь отвечать? Как сказать этому человеку, что он в нем ошибся, что, заглядываясь на Катюшу и обнимая ее, не о браке думал государь; стыдно ведь в этом признаться, стыдно показать себя в таком виде. За что такое страшное оскорбление нанести Долгоруким? Уж не за то ли, что они все для него делают, об одном только том и стараются как бы угодить ему? Нет, нельзя этого. Ох, как страшно, как тяжко! И никто не поможет теперь, никого нет».
