– Пора, блин, спать, – объявил он.
– Макс, сейчас только восемь, и мы еще не ужинали, – сказала Элизабет, но Макс уже храпел.
– Пойдем поужинаем все-таки? – предложил я.
Элизабет кивнула.
Мы закутались как следует и вышли на заснеженную улицу. Резкий ветер с реки Оттавы хлестал в лицо.
– Похоже на Англию, – заметила Элизабет, когда мы проходили мимо здания парламента. – Часы на башнях и все прочее.
– Ты была в Англии?
– Нет. А ты?
– Никогда.
– Но ты согласен, что тут похоже на Англию?
– Наверное.
Довольно долго мы шли бесцельно, знакомясь с городом, чувствуя холод на щеках. После езды в автомобиле было приятно пройтись.
Элизабет остановилась перед кафе, в витрине которого были выставлены все фигуры китайского зодиака, а позади них восседал, скрестив ноги, толстый нефритовый Будда.
– Может, здесь поедим?
– Давай, – согласился я, и мы вошли.
Элизабет заказала китайскую лапшу, и я тоже. Мы сидели в молчании, ожидая, когда принесут еду, и слушая музыку. Похоже, это было что-то азиатское – пронзительные флейты и нечто вроде унылой шарманки.
Я подумал, что, может быть, китайская лапша в Канаде будет по вкусу не такой, как в Штатах, но она оказалась такой же.
После китайской лапши нам принесли печенье-гадание.
На печенье Элизабет было написано:
в гармонии плохо только то, что она по определению кратковременна.
Мне досталось:
друг – это твой подарок самому себе.
– Что это вообще значит? – спросила Элизабет.
Я только пожал плечами.
Мы посидели в кафе еще какое-то время, допивая зеленый чай, который подали в черном чайнике, имевшем форму дракона. Чай мы наливали в маленькие белые чашки с нарисованными на них синими китайскими символами.
– Как ты думаешь, почему мы оказались в Оттаве вместе? – спросил я. – Какой в этом смысл?
Элизабет ничего не ответила и отвернулась к окну, глядя на проезжающие машины. Лицо ее казалось окаменевшим.
Когда я заплатил по счету, она встала, я за ней, и мы стали бродить по заснеженному городу.
Элизабет не раскрывала рта, и я тоже.
Мы просто ходили.
И ходили.
И ходили.
И хотя я замерз, об этом я тоже не стал говорить, потому что мне хотелось ходить так с Элизабет вечно, и я боялся сделать или сказать что-нибудь такое, что преждевременно прекратило бы нашу прогулку.
Элизабет, казалось, глубоко задумалась о чем-то; я чувствовал, что лучше ничего не говорить, – и не говорил.
В холле отеля она спросила, не хочу ли я выпить с ней что-нибудь в баре, и я сказал: «Конечно» – даже прежде, чем осознал, что последняя из оставшихся у меня жизненных целей сейчас будет достигнута.
Элизабет заказала мартини «Кетель-уан» со льдом и дополнительными оливками. Я не имел представления об этом коктейле, но заказал его же.
Подали напитки, я расплатился за них кредитной карточкой отца Макнами.
Мы сидели в кожаных креслах причудливой формы; бармен принес блюдо с плитками фруктово-ореховой смеси и поставил его перед нами на маленький столик, не достигавший по высоте наших коленей.
– Будем бодренькими! – произнесла Элизабет, подняв свой бокал.
Хотя голос у нее был совсем не бодрый, я тоже поднял бокал, и мы соприкоснулись краями, совсем как показывают по телевизору.
Я пригубил напиток. В основном ощущался вкус соленых оливок, но алкоголь обжигал горло, и это было приятно.
Я впервые пил алкогольный напиток с женщиной, но оказалось, что в этом нет ничего особенного – совсем не то, что я ожидал.
Я еще раз пригубил коктейль, Элизабет сделала уже несколько глотков.
Наступило неловкое продолжительное молчание. Я чувствовал, что в Элизабет происходит какая-то внутренняя борьба.
Неожиданно она достала из сумочки оранжевый пузырек с таблетками и поставила его на стол рядом со своим бокалом.
– Что это? – спросил я.
– Это мое средство ухода.
– Не понимаю.
– Неужели?
Я помотал головой.
– Нам с Максом некуда деться. У нас нет дома, нет родственников. Я обещала брату, что на его сорокалетие свожу его посмотреть Кошачий парламент. Завтра я выполню это обещание. Но потом у нас не остается никаких вариантов. Я устала, Бартоломью, я действительно устала.
Тут уж до меня дошло, что имеет в виду Элизабет. Я схватил пузырек и сказал:
– А что, если ты переедешь жить ко мне? Вместе с Максом. Будем жить, как одна семья.
– И что ж это за семья будет?
– Самая лучшая, какая может быть, – ответил я.
Она улыбнулась и посмотрела на пол:
– Спасибо, но ты просто стараешься меня утешить.
– Чем это плохо? Как знать, может быть, все, что произошло, – мамина смерть от рака, наша случайная встреча с Максом, наше одновременное решение поехать в Канаду, мои посещения библиотеки, где ты работаешь, тот факт, что ты отличаешься от других, и даже смерть отца Макнами, – может быть, все это было не случайно, все вело к тому, чтобы мы были вместе, втроем.
– Ты сознаешь, как дико это звучит?
– Почему? Я просто перечислил все, что случилось с нами, и сделал определенные выводы.
Я сам не мог поверить тому, что произнес это с такой уверенностью. Должно быть, это все-таки Ваше влияние, Ричард Гир.
– Я никогда не встречала таких людей, как ты, Бартоломью, – сказала она, мешая в бокале трубочкой с насаженной на нее оливкой. – Я восхищаюсь твоей почти безграничной добротой. Но, к сожалению, чтобы выжить в этом мире, одной доброты мало.
Я понимал, что она имеет в виду, но понимал я и то, что мамина философия – это мощное оружие, и решил, что самое время применить ее на практике.
– Я очень хотел бы, чтобы ты жила со мной, Элизабет, – сказал я. – Это вполне осуществимо. Мне хочется в это верить, потому что альтернатива, – я потряс пузырек с таблетками, – слишком непривлекательна. Почему бы тебе не поверить мне? Что ты теряешь? Мы завели бы кошку для Макса. Он мог бы работать в кинотеатре, ты могла бы по-прежнему помогать в библиотеке, я мог бы…
Тут я запнулся, потому что я не знал, чем я мог бы заняться. Все, что я делал до сих пор, – это ухаживал за мамой и был ее сыном. А сейчас я обещал стать кем-то гораздо большим, чем я был. Опять притворство.
– У меня все плохо, – сказала Элизабет. – И у Макса тоже. Мы покалеченные люди. Со мной не может быть ничего, кроме проблем. Ты же и сам должен был уже понять это. С нами трудно.
