Вообрази себе его положение: он, обуреваемый гордостью, попадает в мир, где «Чайки» нет. Бесспорно, он хочет видеть такой мир ужасным, а видит почти такой же, какой он на самом деле. Уже от этого ему стало плохо. Но это еще не все. Он узнает, что в мире, в котором нет «Чайки», она есть, только без его участия. Потому что идея не исчезает, когда исчезает один из ее создателей. Попробуй представить себя на его месте!
Леша понурил взгляд. Сидевшие рядом молчали.
– Но почему в этой желаемой Николаем Андреевичем реальности такие нежелательные последствия отсутствия «Чайки»? – воскликнул Леша. – Ведь она кажется Николаю Андреевичу, а не кому-то другому!
– Я же вам говорил, что лорду изначально использовали как наказание, – ответил Пантелей. – Не просто так. Как ты считаешь, одумается злоумышленник, если побывает в реальности, в которой его злодеяние совершено и последствия его такие, какими этот человек хотел их видеть?
– Нет, – понял Леша.
– Если бы лорда действовала так, ею бы не наказывали. Ты помнишь, я вам говорил, что кроме прочего лорда вызывает меланхолию. Она-то и рисует последствия в кажущемся мире.
– Я понял, – тихо сказал Леша. – Но что он задумал? Он будет мстить? Или что?
За Лешиным вопросом последовал тихий смех. Леша взглянул на Пантелея: на лице его не было эмоций. Смеялся Топтол. Его смех Леша слышал впервые: звонкий, мелодичный, легкий, родной (на мгновение Леше даже показалось, что смеется он сам).
– Как тяжело живется без доверия! – проговорил Топтол и взглянул на Пантелея.
Он одобрительно кивнул.
– Ладно, мозгов у тебя не хватает, чтобы додуматься! – обратился он к Леше. – Но неужели ты не чувствуешь, что твой начальник делает все правильно?..
– Правильно или не правильно… Я не знаю… – признался Леша.
– От тебя знание и не требуется! – одернул его Топтол. – От тебя требуется последовательность.
– В чем же моя непоследовательность?
– Сейчас покажу, – решительно заявил Топтол и сделал небольшую паузу. – Ты доверяешь своему начальнику?
– Да, – ответил Леша, не раздумывая.
– Значит, считаешь, что его действия направлены на благо.
– Да.
– А все его действия – это совокупность всех его отдельных действий?
– Да, – снова согласился Леша.
– Значит, ты считаешь, что любое его действие имеет целью благо?
– Нет, в некоторых я не уверен, – нехотя сообщил Леша.
– Видишь свою непоследовательность?
– А что, я не могу доверять в принципе, не доверяя в некоторых частностях? – удивился Леша.
– Еще раз, – вздохнул Топтол. – Ты любишь картошку?
– Да.
– А ты любишь недозревшую картошку?
– Нет.
– А недозревшая картошка – картошка?
– Да.
– Так получается, что ты не любишь картошку? – усмехнулся Топтол.
– Нет, я люблю созревшую картошку, – ответил Леша.
– Понимаешь? Этого я от тебя и требую: либо признай, что ты не доверяешь Николаю Андреевичу в принципе, либо признай, что доверяешь только отчасти. И если ты выберешь первое, то, будь добр, доверяй ему в любом случае. Хочешь, я покажу тебе силу доверия? – заманчиво предложил Топтол.
Леша кивнул.
– Знаешь, чем сейчас занят Николай Андреевич?
– Нет.
– А я знаю. Он проверяет, действительно ли новая «Чайка» функционирует правильно. А знаешь, что он сделает потом?
– Что?
– Если не найдет неисправностей, то избавит новую «Чайку» от себя, а если найдет – от нового начальства.
– Ты меня не убедил, мне нужно доказательство, – уныло вздохнул Леша.
– Так я тебя и не убеждал, – усмехнулся Топтол, – я пытался тебя уверить. Точнее, помочь тебе с этим…
– Но ведь нельзя знать наверняка, что то, что подсказывает чувство, – правда, – продолжал нудить Леша.
– Ха-ха! – глаза Топтола сверкнули. – Какая гнусная ложь! Чувства не обманывают. Обманываются люди, думающие, что слушают чувство, которого на самом деле не испытывают…
– Спасибо, – немного погодя сказал Леша.
– Тебе нужно отдохнуть, – заботливо проговорил Пантелей, – а то эмоции вернутся. Не принимай поспешных решений. Пойди поспи. Утро вечера мудренее.
Пантелей проводил Лешу в спальню, дал выпить теплого козьего молока и остался сидеть у кровати, пока он не заснул.
Тишину сумрачного коридора нарушила тихая размеренная поступь. Перед хозяином, удаляющимся от источника света, металась тень. Захватившая сначала большую часть коридора, теперь она уменьшалась в размере и становилась четче в контуре.
У одной из дверей он остановился и, распахнув ее, шагнул за порог. В помещении были люди. Их внимание тут же сосредоточилось на вошедшем. Выдержав небольшую паузу, он загадочно улыбнулся и поприветствовал присутствующих.
– А вы небось не меня ждали? – он кивнул на пустующее место глашатая у стены справа. – А у меня, знаете ли, мечта с детства – вдоволь наесться мороженого. Вот вырос, накопил деньжат на пару сотен килограммов, пришел сюда поговорить с вашим начальником… А его нет как нет! Дай, думаю, к вам зайду, может, подскажете.
В ответ по комнате покатилась волна тихого сдержанного разноголосого смеха.
Он не собирался смешить присутствующих, но их благорасположенность была ему на руку. Она способствовала настройке его инструмента, который с некоторой натяжкой можно было назвать музыкальным. Первым делом новый глашатай рассадил публику на свой манер. Причем это случилось само собой, в тот самый момент, когда он вошел. Ведь вещать он собирался не с того места, где, как предполагали присутствующие, будет находиться глашатай. Так что неполный первый ряд оказался для нового глашатая крайним правым, а заполненный крайний левый – первым. Тихони и активисты, приготовившиеся внимать ему с самых дальних мест, неожиданно для себя оказались на местах самых ближних. Впрочем, и перестановка, и шутливые высказывания, и улыбка были всего лишь перестраховкой, главным инструментом нового глашатая была харизма…
Читатель, наверное, уже догадался, что вошедшим был не кто иной, как Николай Андреевич, и вошел он в одно из помещений Хладокомбината, а людьми, находящимися в нем, были «чайки», которые, конечно, не знали об этом своем имени.
Как только настройка музыкального инструмента была завершена, началась игра, тонкие линии которой я не возьмусь передать грубыми гранями слов. Разве что напоследок, если читатель не найдет в том ничего зазорного, отвечу на Лешин вопрос, заданный в следующей главе Пантелею, но оставленный им без вразумительного ответа:
Николай Андреевич вернул «чаек» сам?!
