Довольно благополучная внешняя картина во многом не совпадала с условиями быта советских людей, прежде всего питанием, которое было далеко от западных стандартов. Соответствующим оставалось и восприятие союзников нашими людьми, особенно поначалу «Глазами того времени мы видели наглых и расхлябанных моряков, расхаживавших по улицам города… Лица иностранцев были сытыми, довольными, у негров — сыто-лоснящимися. На них нельзя было углядеть следов угнетения и дискриминации, о чем нам прожужжали уши. Нет, негры выглядели даже более наглыми, чем белые американцы, а тем более — англичане, и нахальничали они куда больше: разглядывали женщин, смеялись над очередями и, бывало, издевательства ради, бросали хлебные корки в окна домов» (Барашков, с 37). Этот источник из Архангельска, однако, рисует гораздо более сложную картину отношений между советскими людьми и союзниками на рядовом уровне, чем может показаться по приведенной цитате. Однако свидетельства союзников, относящиеся к осени 1942 года, после разгрома PQ-17 во многом совпадают с цитированными. Например, сигнальщик Герберт Уэйд вспоминал: «В Архангельске находилось более 8 тыс. человек с иностранных судов и кораблей. Эти здоровые и хорошо упитанные люди пребывали в полном бездействии. Они бродили по городу с утра до вечера, преследуя женщин и стараясь напиться. Обычная картина Архангельска тех дней — советские девушки, прогуливающиеся вдоль набережной и по улицам города с иностранными моряками, распивающими водку прямо из бутылок. Запомнились переполненные трамваи, пронзительные свистки милиционеров… и на каждом шагу громкие репродукторы» (Барашков, с 80), без которых невозможно представить советскую пропаганду. Что касается отношения самих архангелогородцев к союзникам, то лучше всего их выразила учительница, представившая школярам своих гостей такими словами: «Эти дяди из Америки. Они оставили свой дом и семью, переплыли через океан, чтобы доставить хлеб и пушки вашим отцам, которые служат в Красной Армии. Вот кто они такие» («Встречайте, скалистые…», с 164). Это ли не ответ пропагандистам всех мастей, уверяющих всех и вся в неспособности простых людей оценить суть событий!
Одной из проблем военного Архангельска был голод и сопровождающая его цинга, от которых в годы войны погиб каждый из десяти жителей столицы Поморья (по другим сведениям, еще больше — до 38 тысяч). В работе Булатова В.Н. «Арктические робинзоны» особо отмечено, что «зимой 1941 — 1942 годов минимальная выдача хлеба сократилась до 200 граммов, чуть более, чем в осажденном Ленинграде» (Булатов, с 61). Воспоминания мальчишек и девчонок военной поры сохранили приметы голодного и холодного быта тех лет: «Продуктовые карточки не всегда удавалось "отоварить". Очередь в магазин занимали с ночи, но часто результат был нулевой… Очень часто на пути в школу можно было увидеть лежащего рядом с трамвайными путями человека — замерзшего или замерзающего и чуть живого.
Почему-то сейчас редко вспоминают и пишут, что Архангельск является вторым городом по смертности от голода после Ленинграда. И это несмотря на то, что в Архангельск шла значительная часть грузов, в том числе и продовольствия, поступающего по ленд-лизу. Но жителям города не доставалось практически ничего… Нам с ребятами иногда удавалось залезть на ходу в пустой вагон, ранее перевозивший зерно, и выцарапать остатки груза из щелей. Порой таким образом удавалось насобирать одну-две пригоршни» (Бурков, 2008, с 156).
Из воспоминаний студентки пединститута: «Жизнь в Архангельске резко изменилась. Холод, голод, бесконечные очереди за хлебом… По карточкам ничего, кроме хлеба, не давали. У меня была страшная слабость, трудно было далее поднять стул. А есть так хотелось, почему-то особенно — масла. Я знала., что можно было сдать кровь… и получить немного масла. Сдавала два раза, но на третий у меня потемнело в глазах и я упала. Ногти посинели и стало плохо с сердцем. Поняла, что больше мне этого делать было нельзя. К счастью, в столовой появились котлеты из тюленя и суп из кайры. Это было почти несъедобное. На базаре за хлеб можно было выменять кусочек тюленьего жира. Нельзя передать словами, насколько он казался вкусным, несмотря на специфический запах. У меня началась цинга, у мамы пухли ноги… Как выжили, не знаю… В то время я весила 42 килограмма» (Барашков, с. 18 — 19).
В летнее время горожанам приходилось пополнять скудный паек за счет местных ресурсов, прежде всего грибами и ягодами в окрестностях самого Архангельска. Школьников старших классов отправляли с попутными судами на Новую Землю для заготовки яиц на птичьих базарах и самой птицы, которую надо было сохранить в ближайших снежниках и доставить в голодающий город, даже если такой провиант не удовлетворял требованиям довоенной поры: воистину, не до жиру, быть бы живу… Ситуация с продовольствием заставила Архангельский обком ВКП(б) 13 мая 1942 года рассмотреть вопрос «О направлении студентов и учащихся на заготовку яиц, тушек кайры и добычу рыбы на остров Новая Земля».
В соответствии с принятым решением сто пятьдесят юношей, в основном в возрасте до 16 лет, на трех судах были доставлены в первых числах июля на острова с птичьими базарами на участке от полярной станции Малые Кармакулы до залива Пуховый, где и приступили к выполнению задания. Со шлюпок ребята отстреливали птиц на базарах, другие подбирали добычу и собирали ее на берегу, третьи «шкерили» ее и укладывали на хранение. Вскоре они стали свидетелями драматических событий, связанных с разгромом каравана PQ-17, когда к ним вышли моряки с потопленных судов, спасавшиеся на шлюпках и спасательных плотиках. Встреча оказалась для обоих сторон неожиданной, но тем не менее языковый барьер был преодолен, ко взаимному удовлетворению и не без пользы, о чем поведал один из американцев: «В течение двух месяцев они собирали яйца, просаливали уток, собирали гагачий пух. Затем шхуна возвращалась за собранными припасами и переправляла их на материк.
Дети были вполне самостоятельны. Поддержка дисциплины и распорядка поручалась трем пятнадцатилетним комиссарам, но в этом не было нужды. Дети имели большое чутье к кооперативным началам, которые нам трудно представить.
Каждый день они ползали вверх и вниз по скалам, как обезьянки. Они ставили свои ялики в скалистые убежища у берегов, когда отправлялись опустошать многочисленные гнезда, где несметное число уток несли яйца. Дети пылали здоровьем и были полны радостной живучести. Когда я хочу сказать, что они спасли нам жизнь, я хочу сказать этим, что так оно и было. Любопытными синими глазами они сразу увидали тяжесть нашего положения.
Немедленно дети принялись за доставку провизии нашим страдающим людям. Они притащили жареных уток, круто сваренные яйца и печенье, сделанное из муки и яиц. Они снабдили нас просоленной рыбой и черным хлебом из собственных запасов. Что еще важнее, они научили нас добывать пропитание на суровом острове. Смеясь и болтая, они брали нас с собой на прогулки, указывая места, где находится здоровая питьевая вода, лучшие места для сбора яиц, учили отличать хорошие яйца от плохих и как ловить силками уток» (Бадигин, с 145). Эти мальчишки действовали в лучших традициях своих предков, неоднократно спасавших иностранных моряков на протяжении столетий, начиная со времен Баренца в конце XVI века!
Однако на войне, как на войне, и, по воспоминаниям одного из участников событий, она напомнила о себе самым зловещим образом: «Наша бригада блаженствовала в баньке. Поддавали пару. Хлестались вениками из морской капусты, до красноты терли друг другу спины… Вдруг все стихло, а перед окном заплясали, запрыгали ребята Самолет! Самолет летит! Из-за высокой сопки с выключенными моторами планировал самолет. И вдруг спереди у него забился огонек, слух резанула пулеметная очередь. От деревянного створного знака, стоявшего рядом с банькой, полетела щепа. Оглушив включенными моторами, самолет пронесся над нами, на крыльях у него чернели кресты» (Вурдов, с 50 — 51).
