Помнится, Деникин как-то раз выразился при мне о своих войсках — «у меня дисциплина, хоть и не такая, какая была в доброе старое время, но все-таки дисциплина: умирать не отказываются». Я не сразу понял, чем же дисциплина другая, чем в прежней армии, но офицер-доброволец ответил на мое недоумение: «не такая, потому что грабят, а сражаются великолепно».
Надо понять, что это контрасты, которые совмещаются в человеческой душе: не только умирают, не только жертвуют собою, но пламенеют, бескорыстно любят Россию, а в то же время дают волю рукам и даже аппетитам. В их воодушевлении тайна их побед над большевистской армией, где только страх, корысть, да аппетиты, но нет любви, нет самого главного — души. И, думая о Добровольческой армии, невольно вспоминается изречение: прощаются тебе грехи твои многие за то, что ты возлюбила многое. Кто из двух лучше. Те ли неповинные в грабежах, но душою холодные и черствые люди, которые строго судят Добровольческую армию, а сами и пальцем не пошевельнут, чтобы помочь России, или те, которые за нее совершают сверхчеловеческие подвиги и умирают, но рядом с возвышенным и светлым порывом переживают и минуты тяжкого падения. С точки зрения человеческой, об этом можно судить различно, но Божий суд всегда предпочитает того, кто горяч, тому, кто только тепел. Вспомним слова Апокалипсиса об ангеле Лаодокийской церкви: знаю дела твои, ты не холоден, не горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но поелику ты тепел, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих (Апок. III. 15,16).
Спасают Россию во всяком случае те, которые за нее подвизаются, а не те, которые их осуждают. Не мертвые делают историю, а живые — те, в коих чувствуется биение национального пульса, а живая душа человека никогда не слагается из одних добродетелей.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ АТМОСФЕРА И ПОЛИТИКА ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ
Чтобы понять Добровольческую армию, ее успехи, недостатки и ее судьбу, — надо приглядеться к окружающей ее социальной и политической атмосфере. Мне пришлось наблюдать эту атмосферу дважды — в январе и в марте 1919 года. Оба раза я был командирован в Екатеринодар Советом Государственного Объединения, причем в первый раз пробыл там всего несколько дней, а во второй раз провел больше месяца, так как вследствие эвакуации Одессы французами, вернуться туда мне уже не пришлось.
Было много ненормального и болезненного в том, что приходилось наблюдать в Екатеринодаре; но по сравнению с Одессою там царила атмосфера относительного здоровья. Две черты местной жизни в особенности бросались в глаза приехавшему из Одессы, — изобилие съестных припасов на рынке и более правые политические настроения. Как ни парадоксальным это может показаться с первого взгляда, оба эти явления тесно между собою связаны.
За все время моего странствования по югу России я наблюдал такое изобилие только в двух местах — в Екатеринодаре и в Ставрополе. Мне приходилось есть там и поросенка, и гуся, и индейку; словом, такие блюда, которые во всех прочих местах составляли давно забытую роскошь. На каждом шагу в Екатеринодаре — съестная лавка, либо гастрономический магазин, на рынке беспредельное количество рыбы и горы чудного хлеба такой белизны, которая напоминает былые дореволюционные времена. Изобилию соответствуют и цены. Булка белого хлеба, стоящая в Одессе семь рублей, в Екатеринодаре продавалась в январе за рубль двадцать копеек. Самый дешевый обед, какой я ел в Одессе, стоил тринадцать рублей, — за обед такого же качества я платил в Екатеринодаре пять рублей. А за двенадцать рублей можно получить там то, что в Одессе стоит двадцать и более.
Надо отдать себе ясный отчет в социальном значении этого изобилия. В Екатеринодаре, в отличие от Одессы, царит атмосфера мелкой буржуазной культуры. И гусятина, и поросятина, и дивный белый хлеб, — все это продукты мелко-крестьянского казачьего хозяйства, которое заваливает рынок своими избытками. Это богатое крестьянство — природный враг большевизма, от которого оно может ждать только ограбления. Неудивительно, что увлечение большевиками среди кубанских казаков было более, чем где-либо, кратковременным: оно было основано на недоразумении: поняв свою ошибку, казаки возненавидели большевиков и стали прекрасно против них сражаться. Есть на Кубани у большевиков друзья — это пришлое иногороднее население, которое мечтает о наделении землею и о всяких выгодах за счет казаков. Это соперничество двух групп местного населения усиливает отвращение казаков к большевикам и к большевизму.
Тот факт, что в подобных же условиях находится и казачество терское, в высокой степени способствовал успехам Добровольческой армии на Северном Кавказе. Насильственно мобилизованные большевиками терские казаки легко переходили на сторону добровольцев и дрались с ожесточением за освобождение своей области. Этим объясняется огромное разрастание Добровольческой армии во время преследования красноармейцев после побед на Северном Кавказе, о чем я уже имел случай говорить. Союз Добровольческой армии с казачеством представляет собою вообще естественный симбиоз между идеей и интересом.
Идейного воодушевления у казаков чрезвычайно мало; они думают преимущественно о своих выгодах — поэтому у них местный интерес преобладает над общим: отсюда их ненадежность для общего дела. Они охотно сражаются за свои домашние очаги, но много менее охотно выходят за пределы своей области — проливать кровь за единую Россию. В конце концов добровольцам удалось увлечь казачество на Царицын, главным образом потому, что горький опыт убедил казаков в опасности, угрожающей их областям от соседства с непобежденными большевиками. Другим стимулом была, конечно, перспектива грабежа, открывшаяся благодаря победам.
Тут мы имеем, по-видимому, черту общую всем казакам, — кубанским, донским и терским. Понятно, насколько этим подчеркивается заслуга Добровольческой армии перед Россией. Построить единую Россию на зыбкой почве казачьих и вообще местных интересов было бы совершенно невозможно. Ведя борьбу против большевиков, добровольцы должны были в то же время преодолевать местные сепаратические течения среди собственных своих союзников. Легко себе представить ту силу воодушевления и ту степень стойкости, которая потребовалась, чтобы справиться с этой неимоверно трудной задачей. Ведь измена донских казаков не раз ставила Добровольческую армию на край гибели. А в то же время узко понятый местный патриотизм автономных казачьих управлений втыкал ей палки в колеса, где только мог. Нужно было немало трудов и усилий, чтобы вырвать у богатых кубанцев необходимое для Добровольческой армии продовольствие: кубанцы вообще крайне неохотно выпускают какие-либо съестные припасы из своих пределов; шкурно-желудочными интересами определяется вся деятельность кубанской рады. А между тем для победы над большевиками подвоз хлеба в завоеванные местности не менее важен, чем военные успехи!
На почве борьбы с сепаратизмом между добровольцами и казаками происходят беспрерывные столкновения, но борьба между общими всероссийскими политическими партиями — тут ни при чем. Собственно левые настроения в казачестве пе имеют глубоких корней. Социальные инстинкты у казаков, по существу, буржуазные. Левые в собственном смысле, социалисты, как таковые — в Кубанской области есть, как и везде, но они лишены реального значения.
