Отдохнув и набравшись сил, войска Ореста, практически не ослабленные даже гибелью франков Вааста, направились, методично и без спешки уничтожая все на своем пути, к Реймсу, где должны были соединиться с Аттилой.
Аттила подошел к Реймсу. Там уже знали о судьбе Лана. У слабо защищенного Реймса с укреплениями из наваленных друг на друга камней и деревянного частокола не было ни малейших шансов устоять.
Епископ Никасий в лучшем праздничном облачении вышел из города в сопровождении церковных служителей. Во имя Всемогущего Господа он пришел просить императора гуннов пощадить город и не проливать крови невинных. Сам он готов был остаться заложником, обещая, что жители Реймса не предпримут никаких военных действий. Говоря медленно, чтобы его хорошо понимали, Никасий напомнил, как Дурокорторум открыл ворота Цезарю, и тот пощадил город, признав его официальной столицей ремов.
Чуть свесившись с коня, Аттила внимательно слушал епископа. Но тут, растолкав священников, к Никасию пробился какой-то гуннский воин и ударом меча снес ему голову. Как по сигналу, воины бросились к городу. История повторилась. Аттила даже не захотел после этого войти в Реймс и удалился со своей личной охраной на некоторое расстояние от пепелища, в которое превратился город.
Восстановление Реймса началось на следующий же день после смерти Аттилы. Крестьяне и ремесленники окрестных сел стали жителями вновь отстроенного, пока еще деревянного городка. С 459 года Реймс стал резиденцией архиепископа. Архиепископом был избран двадцатидвухлетний сын графа Ланского Ремигий, само имя которого указывает на семейные корни. Этот Ремигий стал другом франка Хлодвига, потому что встал на его сторону в борьбе с римским патрицием Сиагрием, преемником Аэция!.. В Реймсе же Хлодвиг принял святое крещение. Ирония истории.
Аттила привел свое войско к западным окраинам Эперне и держал речь, которую все должны были хорошо запомнить: ни один город не может подвергнуться нападению без его приказа; на марше должен соблюдаться безукоризненный порядок; обоз переполнен добычей, поэтому грабежи запрещаются. Берику, который только что присоединился к основным силам, поручается укрепление дисциплины, для чего под его начало выделяются необходимые силы правопорядка; команда Эслы, отменного исполнителя, получает задание обеспечить фураж и продовольствие, действуя больше силой убеждения, нежели оружия (для большей убедительности Эсле выделили большой отряд «дикой» конницы).
Войска миновали Шалон-на-Марне и Труа, пощадив оба города. У Бара-на-Обе Аттила встретился с Орестом и Онегезом, войска которых расположились между Шомоном и Лангром. В шатре Аттилы состоялся военный совет.
Аттила предоставил слово Оресту, который поведал о своих подвигах. Аттила оставил рассказ без комментариев и изложил ход собственной кампании, иногда давая Эдекону вставить несколько замечаний о роли артиллерии. Затем он прямо заявил, что был по-настоящему напуган дикостью собственных войск. Он признал, что потерял управление, не мог обеспечить дисциплину при штурме городов и избежать ненужных эксцессов. Мец надо было разрушить, но не так, как это произошло. Реймс вообще следовало пощадить, поскольку капитуляция города больше отвечала бы интересам гуннов, чем его разрушение. Только у Эперне ему удалось восстановить порядок и воспрепятствовать ненужному разорению края. Но проблема дисциплины стоит очень остро, тем более, что от ее соблюдения зависит победа во всей кампании. Потрачено драгоценное время, а через несколько дней придется встретиться с легионами Аэция, а они-то уж точно будут соблюдать образцовый порядок. Только управляемая армия будет способна одержать верх над ними.
Орест посчитал момент удобным, чтобы похвастаться собственными успехами: у него все было в полном порядке, никакой резни без приказа, добыча тщательно собиралась и надлежащим образом распределялась, города методически поджигались непосредственно перед уходом. Вот это настоящая дисциплина!
Онегез холодно заметил: «У тебя вышло не лучше. Скорее хуже». Аттила посмотрел на своего советника со столь очевидным одобрением, что Орест подпрыгнул от ярости: «Как это хуже?»
Онегез тоже приподнялся: «Сам знаешь. Ты держал людей в руках только потому, что все должно было закончиться резней и грабежом, и они это знали. Ты приказывал то, что не мог запретить. Вот твоя дисциплина. Она не только не подняла дух воинов, но и скрыла от них истинные цели похода. Мы завоевываем королевство, Орест, а не уничтожаем его».
Аттила не вступился, и Орест был уязвлен. И только у отталкивающего коротышки Скотты хватило ума выступить миротворцем: «Что сделано, то сделано. Победа есть победа. Наши люди и союзники показали себя храбрыми воинами. Наш император объявил нам, как полагается вести себя, и впредь будем так поступать. Я припас лучшие вина, так выпьем же во славу Атгилы и за его победу! Я пью также за талант Эдекона, неустрашимость Ореста, силу Берика, хитроумие Эслы, мудрость Онегеза и отвагу наших воинов!»
Войска двинулись к Лютеции. Часть их прошла между Сансом и Провеном, достигла Мелена и остановилась к югу от Лютеции. Другие отряды продвигались к востоку от Труа, к северу от Ножана-на-Сене, поднялись вплоть до Мо, достигли слияния Уазы и Сены, и взяли город в вилку с запада. Остальные войска поднялись до Витри-ле-Франсуа и по прямой прошли к Кретейю и Ножану-на-Марне, откуда одно крыло заняло позицию к западу от линии Кретей-Бобини, тогда как второе расположилось справа и слева от Аржантёйя. Кольцо окружения сомкнулось, хотя в некоторых пунктах гунны находились на значительном удалении от города.
Лютеция… Галло-римская Лютеция, некогда галльская Лукотеция — так лодочники с берегов Сены переиначили на латинский манер кельтское название Луктейх, что значит «болотистая местность».
Маленький островок посередине Сены когда-то облюбовало галльское племя паризиев. Вскоре другие роды паризиев поселились по соседству на холме Мартр и горе, получившей впоследствии имя Святой Женевьевы. Город уже давно назывался Lutetia Parisiorum, а впоследствии просто Paris — Париж. Но Париж был не только Лютецией. Он включал в себя большой посад вне линии городских укреплений — настоящий внешний город, столь крупный и оживленный, что его нельзя было назвать предместьем, поскольку в него входил весь квартал на левом берегу Сены с банями, театром, аренами и множеством жилых домов, представлявший собой своего рода огромный лагерь, укрепленный и хорошо защищенный.
Жила-была маленькая хрупкая девочка, дочь галлов Севера и Геронтии, людей богобоязненных и зажиточных, обитавших в красивой вилле в Неметодуруме, ставшем много лет спустя Нантером. Эта девочка, Геновефа (еще при жизни ее имя будет превращено народной молвой в Женевьеву), родилась в Нантере в 422 году. Ей было семь лет, когда город посетили знаменитые епископы Герман Оксерский и Лу из Труа, которые благословили этого хилого, но не по годам смышленого ребенка, поражавшего религиозным пылом весь Нантер и его окрестности. Герман подарил тогда Женевьеве серебряный крестик и пообещал вернуться. Они увиделись снова спустя восемь лет, в Париже, где девушка жила у своей набожной крестной после смерти своих родителей. Она по-прежнему была хрупка, но стройна, с пышными волосами, ниспадавшими на ее плечи, нежна, мила и улыбчива. Она проводила ночи напролет в молитвах и постилась больше, чем следовало. Такое благочестие, казалось, подрывало ее здоровье, но, несмотря на внешнюю хрупкость, она была полна сил. Женевьеву посещали видения Христа и святых Фомы, Павла, Петра и Мартина. Она могла даже творить чудеса: крестная, кашлявшая кровью, исцелилась от простого наложения крестного знамения; от одной ее молитвы хромой нищий, споткнувшийся и упавший на улице, встал совершенно здоровым и ушел не хромая; соседская девочка-заика избавилась от своего недостатка, чудесным образом прекратились колики, мучившие служанку. Герман объявил, что Женевьева «посвящена Господу» и что у нее дар заступницы.
