Дедушка сказал, что суровые зимы время от времени нужны: так природа наводит порядок и заботится о том, чтобы все хорошо росло. Лед ломал ветви деревьев, и зиму пережили только самые сильные. Слабые желуди и кинкапины, каштаны и орехи вымерзли, чтобы урожай в горах стал сильнее.
Пришла весна, и наступило время сева. Мы посеяли больше кукурузы, думая немного увеличить прогон продукта осенью.
Времена были тяжелые, и мистер Дженкинс сказал, что торговля виски идет в гору, тогда как все остальное идет на спад. Он сказал, надо полагать, теперь человеку приходится пить больше виски, чтобы забыть, как плохи его дела.
Летом мне исполнилось семь лет. Бабушка дала мне свадебный посох моих мамы и папы. На нем было мало зарубок, потому что они прожили вместе недолго. Я положил его в своей комнате, у изголовья кровати.
Лето уступило место осени, и однажды в воскресенье Джон Ива не пришел. В то воскресенье мы вышли на поляну, но не увидели его под вязом. Я долго искал его среди деревьев у поляны, звал: «Джон Ива!» Его не было. Мы развернулись и не пошли в церковь, мы пошли домой.
Бабушка и дедушка были встревожены, и я тоже. Джон Ива не оставил никакого знака; мы искали. Что-то случилось, сказал дедушка. Мы с дедушкой решили пойти и разыскать его.
Тем утром, в понедельник, мы вышли затемно. Когда забрезжил первый свет, мы уже оставили позади магазин на перекрестке и церковь. Дальше идти нужно было почти прямо вверх.
Это была самая высокая гора, на которую я в своей жизни взбирался. Дедушке пришлось замедлить шаг, и я легко поспевал за ним. Тропа, такая старая и незаметная, что ее едва можно было различить, тянулась вдоль отлогого хребта на другую гору. Она петляла по горе, но все время поднималась вверх.
Деревья были невысокие, сгорбленные и истрепанные ветром. У вершины горы склон рассекала ложбина, не настолько глубокая, чтобы назвать ее ущельем. На склонах росли деревья, землю устилал ковер сосновых иголок. Там было жилище Джона Ивы.
Оно не было построено из больших бревен, как наш дом, а сложено из более тонких жердей, в глубине, среди деревьев, под защитой склона ложбины.
Мы взяли с собой Малыша Блю и Крошку Ред. Увидев хижину, они подняли носы и завыли. Это был нехороший знак. Дедушка вошел первый; ему пришлось пригнуться, чтобы пройти в дверь. Я последовал за ним.
Внутри была только одна комната. Джон Ива лежал на оленьих шкурах, постеленных поверх молодых ветвей. Он был голый. Длинное медное тело иссохло, как старое дерево, рука безжизненно лежала на полу.
Дедушка прошептал:
— Джон Ива!
Джон Ива открыл глаза. Его глаза были далеко, но он улыбнулся.
— Я знал, что вы придете, — сказал он. — И поэтому я ждал.
Дедушка отыскал железный котел и послал меня за водой. Я ее нашел; тонкая струйка била из-под камней за хижиной.
У самых дверей было кострище. Дедушка развел огонь, над которым подвесил котел. Он бросил в воду полоски оленьего мяса, и, когда они сварились, приподнял Джону Иве голову, обняв полусогнутой рукой, и стал кормить его из ложки бульоном.
Я принес из угла одеяла, и мы укрыли Джона Иву. Он не открывал глаз. Настала ночь. Мы с дедушкой поддерживали огонь в кострище. Ветер свистел на вершине горы и завывал вокруг хижины.
Дедушка сидел перед костром, скрестив ноги, и отблески огня падали на его лицо, отчего оно становилось старше… и старше… и скулы начинали казаться каменными утесами, и глубокие тени под ними были как расселины, а потом остались видны только глаза, смотрящие в огонь; они были черны и горели — не как языки пламени, как тлеющие угли. Я свернулся у кострища и заснул.
Когда я проснулся, было утро. Огонь отгонял туман, клубящийся у двери. Дедушка все еще сидел у огня, будто не двигался с места, — хотя я знал, что всю ночь он поддерживал огонь.
Джон Ива пошевелился. Мы с дедушкой подошли к нему. Его глаза были открыты. Он поднял руку и указал наружу:
— Вынесите меня.
— Там холодно, — сказал дедушка.
— Знаю, — прошептал Джон Ива.
Дедушке было очень трудно поднять Джона Иву на руки, потому что в его теле почти не было жизни. Я пытался помочь.
Дедушка вынес его в дверь, а я тащил позади них ветви. Дедушка вскарабкался по склону впадины на вершину и положил Джона Иву на ветви. Мы завернули его в одеяла и одели ему на ноги мокасины. Дедушка свернул оленьи шкуры и подложил ему под голову.
Позади нас в небо вырвалось солнце и погнало туман искать тени в низинах. Джон Ива смотрел на запад. Через дикие горы и глубокие ущелья, сколько хватал глаз. В сторону Наций.
Дедушка сходил в хижину и вернулся с длинным ножом Джона Ивы. Он вложил нож ему в руку.
Джон Ива поднял его и указал на старую ель, согнувшуюся и искривленную. Он сказал:
— Когда я уйду, положите тело вон туда, поближе к ней. Она дала много молодых деревьев, она согревала меня и давала кров. Это будет хорошо. Пища даст ей еще два сезона.
— Мы это сделаем, — сказал дедушка.
— Скажи Пчеле[15], — прошептал Джон Ива, — в следующий раз будет лучше.
— Скажу, — сказал дедушка.
Он сел рядом с Джоном Ивой и взял его за руку. Я сел с другой стороны и взял его за другую руку.
— Я буду вас ждать, — сказал Джон Ива дедушке.
— Мы придем, — сказал дедушка.
Я сказал Джону Иве, что, вполне может быть, у него грипп; бабушка сказала, он гуляет практически всюду. Я ему сказал, скорее всего, нам удастся поставить его на ноги, надо только как-нибудь спуститься с горы. Я ему сказал, а там он может пожить с нами. Я сказал, все дело только в том, чтобы поставить его на ноги, и тогда он, более чем возможно, справится.
Он улыбнулся мне и сжал мою руку.
— У тебя хорошее сердце, Маленькое Дерево; но я не хочу оставаться. Я хочу уйти. Я буду тебя ждать.
Я плакал. Я сказал Джону Иве, нельзя ли что-нибудь придумать, чтобы он задержался еще ненадолго, — может быть, до следующего сезона, когда будет теплее. Я ему сказал, в эту зиму будет хороший урожай гикори. Я ему сказал, практически по всем признакам видно, что олень будет жирный.
Он улыбнулся, но не ответил.
Он стал смотреть далеко за горы, на запад, будто нас с дедушкой рядом больше не было. Он начал прощальную песню. Давая духам знать, что он идет. Песню смерти.
Низко она зазвучала у него в горле, и она поднялась выше, и она становилась все прозрачнее.
Скоро нельзя было различить, слышен ли это ветер или поет Джон Ива. Его глаза туманились, мышцы горла двигались все слабее.
Мы с дедушкой видели, как дух ускользает из его глаз все дальше в глубину. Мы почувствовали, что он покидает тело. Потом он исчез.
