Some dayI’ll knowI was the one.But tomorrow may rain, so!I’ll follow the sun…
He вытерпев напряжения песни, я плеснул вино в рот, сморщился, будто от нестерпимой боли, и, стуча кулаком по столешнице, дико заорал в припеве.
Кроме нас, в зале сидел ещё один человек – в костюме и галстуке, с орденскими планками. Он был лет на двадцать пять старше, но почему-то нельзя было сказать, что годился нам в отцы. Чтя закон, он пил водку из бутылки «минералки». Где-то на двухсотом грамме встал, прогрёб двумя пятернями волосы со лба на затылок и твёрдым военным шагом приблизился к нам:
– Старший кто будет?
– Ты, ты старший, дядя! Доволен? Ну и отвали! – выпалил я нетерпеливо.
– Повторяю: кто руководитель?
– КПСС! Стыдно не знать!
– Требую прекратить исполнение песен на английском языке!
– I’ll follow the sun!
– Из таких и получаются предатели Родины!
– Что ты сказал?! – вскочив из-за стола, крикнул я. – Да за такие слова!.. Понял?
– Я «лесных братьев» собственноручно к стенке ставил.
Тут и остальные, поднявшись со своих мест, окружили орденоносца.
– Ты Родиной в нас не тычь!
– Родина – отдельно, Битлы – отдельно!
– Мы в лесотехническом институте учимся, потому и «лесные».
– Не нравится песня – иди в кормовой кабак.
– We’ll find that you nave!..
Влад перевёл:
– «Однажды мы обнаружим, что ты исчез!..»
Хором грянули на мотив в лицо неприятеля, переиначивая слова согласно моменту:
– Иди-ка ты, дядя, вслед за солнцем!
И захохотали.
Он тоже улыбнулся и, как бы простив нам артистизм и молодость, сел за свой столик, налил в стакан водки и выпил.
Вторя финальным аккордам магнитофонной записи, загудел колёсник сложным мажорным трезвучием, пуская пар в органные трубы.
В путешествии было заведено выходить на всякой пристани, хоть за полночь. С криками и хохотом мы покинули ресторан.
Множество круглых иллюминаторов, как рампу, освещали дебаркадер. С берега на «сцену» выходила девушка с чемоданчиком. Мама и бабушка провожали её, напоследок хватали за руку, целовали.
Наконец она ступила на хлипкий трап.
– Моя будет! Замётано! – бросив сигарету в воду, вожделенно произнес Боб.
– Ты же официантку «склеил», забыл?
– Саня, официантка на тебя глаз положила.
– Какие широкие жесты! – крикнул я вслед ему, сбегавшему по медной винтовой лестнице на нижнюю палубу.
Хозяйственного барабанщика девчонка ничуть не интересовала. Он в задумчивости шептал: «Паяльник где бы достать?»
Мы с Владом долго обсмеивали это его словечко, «паяльник», со всех концов переиначивая до неприличия.
И скоро в нашей каюте первого класса оказались и новенькая робкая пассажирка – медсестра, и положившая на меня глаз ушлая подавальщица Нелька.
– Ой, мальчики, спойте что-нибудь! – просила она.
Официантка, бывалая, тёртая, торопилась, как я теперь понимаю, изведать романтики, прежде чем её потащат в постель, а Тоня (как звали девочку), похоже, ещё и не подозревала о подобных сценариях, скромничала, обтягивала юбкой коленки.
Стол ломился от вина и закуски.
– Вы такие богатые, мальчики! – восхищалась Нелька.
– Мы сами себя сделали! – хвастался я, обнимая официантку. – Нам на всех плевать! Гитары – сами склепали. Усилители – подпольные. За зиму на танцах кучу «башлей» заработали. Мы – свободные люди! Понимаешь? Может быть, первые такие в нашем городе!
– Ой, мальчики, давайте не будем об этом. Спойте лучше что-нибудь.
Она погладила меня по руке, как сейчас помню, крепко и благодарно, непонятно за что.
Исцарапанная гитара Влада, на которой сочинялись все наши песни, вместе с моим полуакустическим басом, вполне прилично подзвучивала песенку:
…Маленькая, худенькая, скромная, —как же пассажирам не дивиться ей?!Едет медицинскою сестрой онав самую заштатную провинцию…
Такие песни пел я тогда на танцах в рабочих и студенческих клубах, не в пример Битлам, жалостливым российским тенорком, воздевая брови шалашиком, несколько даже страша слушателей своим наивным состраданием.
Глухо ухали толстые струны моего баса, тренькал аккомпанемент, старый пароход вибрировал и скрипел, кренясь на повороте.
– «Едет девочка в цветастом платьице, в город свой заранее влюблённая…» – дотягивал я последний куплет, когда в опущенном окне блеснули орденские планки, и в темноте за окном я увидел тусклый глаз – око человека из ресторана, его зализанные волосы.
Полтора такта ми-бемоля впереди были и без того нелёгкими для моей вокальной самодеятельности, а у меня и вовсе связки отключились, голос задрожал.
Концовка непоправимо смазывалась, пока этот тип проходил по палубе мимо окна, сцепив руки за спиной, неспешно и значительно.
Несмотря ни на что, Нелька захлопала, стала меня целовать. Для любого нормального парня этого достаточно, чтобы отключился рассудок и чувство опасности испарилось.
