Снега белые, пушистые Покрыли поля все, Одного только не скрыли, Горя лютого мово…
Константин сделал движение, будто он играет на гуслях… Вспомнился Кремль… Игнатий… Но разве Халдей – скоморох? Он никогда скоморохом и не был… Глупые бояре и польские вельможи! Смеясь над ним, вы никогда не подумали, что он смеется над вами.
– Наташа, слушай, – дотронувшись до ее руки, в которой она держала повод, заговорил он. – Не кручинься! Панам недолго осталось блаженствовать… Наша сила велика. Пойдем вместе с тобой на брань. И ты можешь стрелять… и на коне скакать… Не зря же отец тебя учил. Мы не расстанемся. Будем вместе. В Костроме попросим воеводу взять нас в войско.
Никогда так убедительно не говорил Константин, как теперь, в это тихое зимнее утро.
– Соберем таких же, как и мы с тобой, сирот и бобылей и уйдем с ними из Костромы к Пожарскому.
Наталья остановила коня, внимательно посмотрела на парня:
– Может ли быть, Константин, чтобы девка под войсковой хоругвию ходила? Не осмеют ли и не опозорят ли меня ратные люди, как блудницу?
– До смеха ли теперь, горлица, когда матушка-Русь гибнет!
Лицо Натальи просветлело. В глазах блеснула радость:
– Константин!.. дружок!.. говори!.. говори!..
– Да, никак, ты плачешь?! Не надо, не тужи!
– Тяжела наша бабья доля, – услыхал он.
– Эка ты выдумала! – расхрабрился Константин. – Смелому горох хлебать, а несмелому и щей не видать… Чего нам голову, Натальюшка, клонить! Удалой долго не думает. Какая ты баба? Ты – смелая. Ты – воин!
Наталья вздохнула, погнала коня рысью. Кругом снежная пустыня. Ни деревца, ни кустика. Тишина. Только воронье, вспуганное всадниками, взлетает, оглушительно каркая.
* * *
Пахомов должен был разведать, можно ли двинуться ополчению прямо на Москву, не грозит ли опасность со стороны Суздаля и иных попутных мест? Хотя Пожарский и рассылал грамоты о том, что «Мы, собрався со многими ратными, прося у бога милости, идем на польских и литовских людей, которые ныне стоят под Суздалем», однако поход на Суздаль отсрочивался. Пожарский был молод, но осторожен и терпелив. Ничего не делал, не обдумав и не обсудив с Кузьмой и Земским советом. Важен первый шаг.
Суздаль – ключ ко всему правобережному волжскому замосковному краю, ворота на пути из Нижнего в Москву. И вот что услышал Пахомов тотчас же по прибытии туда.
Игуменья Покровского монастыря, в котором он утром помолился богу, сказала:
– Покарал нас господь за грехи: монастырские вотчины в Суздальском уезде от польских и немецких людей и от казаков разорены и крестьяне посечены и перемучены. И в монастырских вотчинах хлеб ржаной и яровой вывозили и притравили, и от монастырского хлеба ничего не осталось… И в княжеских и дворянских вотчинах такожде…
Сморщенные щеки монахини увлажнились слезами.
В бревенчатой келье было грязно; на столе и лавках валялись дохлые тараканы. Старуха с жадностью набросилась на кусок ржаного хлеба, который дал ей Роман.
Игуменья позвала в келью монахинь. Только что вернулись они из уезда – собирали милостыню, наслушались всего. Исхудалые, безголосые, одетые в рубище, входили они в келью.
Кое-как можно было понять из их слов, что в окрестностях Суздаля видели они казацкие разъезды. А казаки те атамана Просовецкого, которого будто бы направил сюда Ивашка Заруцкий. Умыслил он преградить путь нижегородскому ополчению.
Московские бояре заодно с панами считают нижегородское ополчение сборищем бунтовщиков. Они всюду рассылают грамоты, чтобы попутные города восстали против нижегородцев.
Вечером Роман был позван к воеводе, вручил грамоту Пожарского. Воевода, маленький розовый старичок с узенькими хитрыми глазками, принял его радушно. Он усердно наливал Пахомову чарку за чаркой, думая, что под хмельком гонец будет откровеннее, по Роман глотал вино, как воду, оставаясь трезвым.
– Ого! – с досадой прокряхтел воевода. – Ты уместительный…
– Волгарь! – бодро ответил Роман.
– Скажи, не лукавя, – я вижу, парень ты хороший, – надежно ли твое нижегородское ополчение? Не хвастовство ли там какое? Ныне всего жди.
– Мамай – и тот правды не съел, а Жигимонду где уж! Правда есть, она в Нижнем.
– Стало быть, веришь? А люди говорят: будто там бунт у вас готовится…
– Змею объедешь, а от клеветы не уйдешь, – угрюмо ответил Пахомов, наливая себе вино.
Воевода глубоко задумался. Кому верить: подмосковным людям из стана Заруцкого или нижегородцам? Куда выгоднее пристать? Никак не угадаешь! Одно хорошо известно: казацкие сотни атамана Просовецкого уже двинулись к Ярославлю.
Что стоит им уклониться вправо и напасть на Юрьев-Польский, Переяславль-Залесский, Суздаль и Владимир? Как быть?! «Не схватить ли этого нижегородского хвастунишку и не выдать ли его головою казакам?! Ишь разбражничался! Губу разъело!»
А Роман, захмелев, прищурил глаза, погрозился на воеводу пальцем:
– Я те, дяденька! Знаю я вас!
Воевода с удивлением взглянул на него.
– Нет таких поляков на свете, нет таких немцев, что с Митрием Михайлычем потягались бы… Посмотрел бы ты, силища какая у нас, мне самому и то страшно. Царь Давид едва ли подобное войско имел.
Пахомов подмигнул воеводе:
– Ну, говори, говори. Чего молчишь?! Поди, одной веры мы с тобой, одной крови. Нечего скрываться.
«Ах, сукин сын! – возмущался про себя воевода. – Холоп дерьмовый… С кем равняться вздумал! И что такое! В Суздале люди тихие, кроткие. Одного моего взгляда пугаются, а этот беззаконник при мне, при воеводе, что хочет, то и говорит.
Уж и впрямь, не идет ли по его стопам мятежная орда? Закуешь его в железо либо утопишь в проруби, а потом и тебе голову снесут. Не диво, коли и это будет!»
Страх перед нижегородским ополчением взял верх.
