Одетый простым казаком, Пугачёв вышел из палатки, спросил:
— Что, не приехал еще?
— Едет.
— Двадцать казаков-молодцов — становись в ряд. Я в середке стану двадцать первым.
Шеренга бородатых казаков построилась. Гвардии сержант Анцыферов, сухопарый, высокий и согбенный, в застегнутом на все пуговицы мундире, с тремя медалями и в напудренном парике, подведен был к кучке старшин.
Указав на шеренгу, главный атаман и походный полковник Белобородов сказал ему:
— Вот, старичок служивый, посередь этих казаков его императорское величество изволит упомещаться. Присмотрись и узнай владыку своего. Он нарочно облик простого казака принял, без обману чтоб…
Гвардии сержант кивнул головой, покашлял, пожевал губами, ссутулился и, подпираясь палкой, мелкими шажками подсеменил к живой шеренге. Солнце било ему в оловянно-блеклые, обморщиненные глаза. Он прикрыл их, как козырьком, ладонью, прищурился, подал корпусом вперед и, пристально всматриваясь в лицо и фигуру каждого казака, не спеша прошел весь строй. В конце сам себе скомандовал. «Кругом! Ать-два», и круто повернулся. Его от дряхлости качнуло в сторону.
Вдруг взгляд его столкнулся с хмурым взором Пугачёва. Старик враз остановился, его как бы толкнул кто назад и вбок, для устойчивости он растопырил ноги, уперся палкой в землю и выпучил глаза.
— Что, гвардии сержант, узнаешь ли меня? — властно, громко, чтоб все слышали, спросил старого служаку Пугачёв и тяжко задышал, нахмурил брови.
— А господь тебя ведает, — зашамкал тот. — Ежели истинно ты ампиратор, так дивно помоложе втапоры был и… бритый. А теперича в бороде вон.
Все присутствующие, сразу оробев, водили взглядом от Пугачёва к старику. Стоявший тут любопытства ради Остафий Долгополов приоткрыл рот и, шевеля ноздрями, обнюхивал воздух, как лисица. Пугачёв еще строже насупился, еще шумнее задышал.
— Смотри, дед, лучше! Узнавай, коли помнишь меня.
Народ затаил дыхание. Задние приподымались на цыпочки, чтоб лучше видёть. Всяк понимал, что, ежели сержант не угадает, будет худо ему.
Понимал, надо быть, и старик это. Но не страх, а глубокое раздумье было на лице его. Сугорбясь и покашливая, подошел он вплотную к Пугачёву и, прищурившись, пристально, как в зеркало, вглядывался в прихмуренное лицо его. Сделалась глубокая кругом тишина. И вдруг негромко, так, что Пугачёв едва расслышал его, негромко, но строго старик вопросил:
— С Катериной-то, царицей-то, как? Уймешь, да рядком и сядешь, нам на погибель… Ась?..
Голова сержанта тряслась, он пуще сощурил глаза, наморщил нос — кошачьи усы его встопорщились. Враз ухватив все, что сказал и не досказал старик, Пугачёв одну руку опустил ему на плечо, другую вскинул в сторону бугорка, где, темнея в голубине небесной, стояла виселица-глаголица:
— Видишь? Это ей со дворянством, Катьке моей, гостинец… Чуешь ли меня, старче?
— Чую… Чую… ваше… величество! — гаркнул внезапно старый сержант, отступил на шаг и — руки по швам — замер, как в строю.
— Значит, признаешь, друже? — поднял Пугачёв голос и взыграл глазами.
— Признаю, ваше величество!
Вся толпа вдруг разрядилась дружным выдохом, все заулыбались. Пугачёв неторопливо стирал с побелевшего лица пот. Затем он шагнул к старику и крикнул ему в рот, как глухому:
— В таком разе иди к своим да толкуй, чтоб не противились мне, государю вашему, а я уж позабочусь о всех!..
Воевода Ф. П. Пироговский, тот, что был в гостях у Зарубина-Чики в Чесноковке, еще майор Скрипицын, духовенство и народ, бывший в Успенской церкви, набросились на возвратившегося сержанта: ну что, ну как, похож ли?
— Ежели по волосам да по глазам, быдто он и не он, — ответил сержант:
— а по слову своему правильному — царь и есть… Полагаю я, старый, так: неча нам кровь своевольно лить, покоряться нам ампиратору без бою!..
После минутного молчания майор Скрипицын, потупив глаза в землю, сказал:
— У нас весьма мало патронов да и пороху. И силы наши ничтожны. Мое мнение — пока не поздно, сложить оружие.
— Как же это можно?! — сверкая глазами, воинственно проговорил унтер-шихтмейстер Яковлев. — За сдачу без боя государыня не похвалит нас.
— Государыня не похвалит, зато государь скажет спасибо! — с горячностью выкрикнул низенький, быстроглазый подпоручик Федор Минеев.
Все головы разом повернулись к нему. Воевода застучал в пол шпагой.
Начальник гарнизона майор Скрипицын вскочил, закричал:
— Арестовать, арестовать мальчишку! Вы, подпоручик, какого же государя в виду имеете?
— Петра Федорыча, вот какого! — неожиданно прогудел вместо Минеева тучный, красноносый протопоп. Он поднял обе руки и, потрясая ими, гулко говорил:
— Сон видел аз, грешный. Сама богородица явилась, рекла: понудь, протопоп, возлюбленный народ мой: да преклонятся Петру, восставшему супротив жены прелюбодейные…
— Сдаваться, сдаваться! — громкогласно поддержали протопопа в толпе.
Народ опять пришел в волнение. Начальство растерялось. Арестованный офицер Минеев передал шпагу Скрипицыну и был уведен солдатами на гауптвахту. Воевода тянул бесновавшегося протопопа за рясу:
— Опомнись, отец Панфил.
Тот вырывался, тряс кулаками, вопил:
— Оставь, куда тянешь!.. Сон видел я. Богородица…
— Сдаваться, сдаваться! — орал народ.
Майор Скрипицын и капитан Смирнов, чтоб положить конец шумной распре, сказали:
— Давайте нам срок, будем за всех обсуждение иметь, как быть.
День клонился к вечеру. Над лесами, за Камою, поднялись туманы.
У царской палатки, называемой башкирцами кибиткой, стояли со знаменем часовые и группа спешенных казаков с пиками, на пиках разноцветные флажки.
Сам Пугачёв со старшинами и дежурным Давилиным ожидали в палатке, какой ответ даст Оса, обсуждали план штурма. Пугачёв был в цветном платье — кафтан в позументах, на груди звезда, сапоги красного сафьяна.
— Я полагаю, — говорил Белобородов, — надобно набить десятка два возов сена, да соломы, да бересты и двигать их фрунтом к крепости, а за ними казаки да люди наши. А как придвинем ближе, зажжем и в штурм ударим… Я таким побытом взял Уткинский завод.
Неожиданно ввели гвардии сержанта. Пугачёв подбоченился. Увидав его, старик пал на колени.
— Ваше ампираторское величество! Как есть вы царь-государь, народу богоданный, об одном докладаю вам: выжди время, крепость твоя будет.
Пугачёв милостиво протянул ему руку. Сержант зажмурился и облобызал пахнувшую чесноком и бараниной руку государя.
— Давилин! Поднеси-ка старикану вина. Пей, гвардии сержант! (Старик выпил изрядный стакашек крепчайшей водки и закашлял.) Пей еще! Редко гостишь у меня…
