Как прошло дежурство, Ингрид?
Об этом ее никто не спрашивает.
Но раз уж она об этом думает, то ставит Петера в известность, что ей удалось перенести следующее дежурство с воскресенья на понедельник. Она уже несколько дней не отдыхала толком, и ей необходимы нормальные выходные, чтобы отоспаться и восстановить силы. Поскольку Петер на следующей неделе еще свободен, ему ведь это, собственно, все равно.
Петер приходит в страшное волнение, он так много наметил на понедельник, исходя из того, что Ингрид останется дома и будет заправлять всей лавочкой (его выражение). Он договорился с двумя коллегами пойти на городской стадион, на футбол.
— Очень мило, — говорит Ингрид. Секунду спустя она кривит рот: — Детям не впервой оставаться дома одним. Я сильно подозреваю, что и сегодня они остались без родительского присмотра. Так что это хорошая тренировка для понедельника.
— Дети не проблема, я отправлю их с мальчишкой Андричей в город, там что-нибудь да будет происходить, например, на Ратушной площади погашение почтовой марки в день ее выпуска. Но я не могу отправить вместе с ними и рабочих, которые явятся ремонтировать ванную. Кроме того, я не знаю, где ты хочешь повесить зеркало в ванной.
Он несет явную чушь, думает Ингрид, и, чтобы затормозить его, пока он не все еще вывалил на нее, она трижды повторяет, что в этих вопросах она ему не помощница, тут уж ему придется самому напрячь свои способности. В этом она следует примеру Сисси. Дочери нет еще и десяти лет, а стратегически она хитрее, чем почти тридцатипятилетняя мать. Сисси давно смекнула, насколько выгодней бывает прикинуться в таких случаях дурочкой. Прагматизм как самооборона, глупость как форма вежливости: Мне очень жаль, но я это не могу. Я в этом не разбираюсь. Это мне действительно не по силам. Ингрид надо вызубрить эти фразы и довести их до автоматизма, ничего другого, как она понимает, ей не остается. Либо ты даешь мужчинам возможность почувствовать их превосходство, либо они в твои игры не играют.
Но будет ли в понедельник хотя бы приготовлена еда, спрашивает Петер. Ингрид воспринимает это как наглость. Как только наступает черед Петера заменить ее, он впадает в панику, а горькая пилюля, как всегда, достается Ингрид. К тому же свои деньги она зарабатывает куда более тяжелым трудом, чем господин специалист по дорожному движению свои, он целыми днями катается где хочет. Если искать критерий разницы их профессиональной нагрузки, то достаточно задуматься над тем, кому из них что снится. Если Ингрид постоянно прокручивает во сне больничные проблемы и рада, если просыпается посреди такого сна, то Петер покупает во сне «альфа ромео» и наутро не сразу приходит в себя от блаженства. Он даже бахвалится тем, что на службе играет с коллегами в дартс. Может, потому дома ему так трудно и пальцем шевельнуть.
Она говорит:
— Как прикажешь, так и будет.
Без лишних слов она встает и с сощуренными сонными глазами направляется на кухню.
Когда она проходит мимо Петера, он терпеливо говорит (вполне возможно, ради примирения):
— Я знаю, ты в последнее время несколько взвинчена.
— Ты хочешь сказать, что не стоит принимать всерьез то, что я говорю?
Она осуждающе качает головой и снова отворачивается. У нее нет желания спорить, на это у нее сейчас нет лишней энергии. Направляясь на кухню, она полагает, что их разговоры с Петером на сегодня закончены. Что за идиот! Вот уж правда, так правда. Он видит в ней уборщицу, кухарку, гувернантку для детей и время от времени любовницу, которую, однако, не может удовлетворить. Последние разы, когда он извинялся за преждевременную эякуляцию, можно по пальцам пересчитать. А список ролей для ее перевоплощения можно продолжить: прачка, гладильщица, машинистка. Причем дармовая. Вот они, плоды долгой борьбы женщины за эмансипацию. По Ингрид хорошо видно, куда эта эмансипация завела. Плевать ей на весь этот левый поворот в политике, о котором громко кричат только на улицах. А дома по-прежнему: тссс!
С сигаретой в губах Ингрид перемывает часть посуды. После того как Петер обиженно удаляется в подвал, она снова растягивается на кушетке, подложив под щеку локоть, и сквозь прядь волос следит за происходящим на экране, не чувствуя утраты от пропущенных эпизодов. Она так хорошо знает этот фильм, что легко может восстановить недостающее по памяти. Кроме того, за те двадцать три года, что этот фильм существует, в голове Ингрид тоже произошел некоторый отбор. Есть любимые сцены, которые ведут собственную жизнь вне фильма, тогда как другие сцены, тоже вне связи с фильмом, совершенно утратили свое значение, мертвый материал, который можно было бы вырезать без ущерба для фильма, по мнению Ингрид. Эти сцены она безучастно пропускает, используя паузу для того, чтобы подумать о текущих заботах, о прошедшей ночи или чтобы помечтать. А потом она снова попадает в ловушку происходящего на экране и не может оторваться.
Если оглянуться назад, такой же фрагментарный отбор она обнаруживает и в собственной жизни. Там нет непрерывного порядка течения событий, нет строгой хронологии. Ее жизнь видится ей беспорядочным нагромождением отдельных этапов, к одному из которых принадлежит и эпизод съемок в этом фильме. Она сделала то, она сделала это, а в целом она не сделала ничего такого, что ей существенно помогло бы на следующем этапе.
Ингрид засыпает, но опять лишь на несколько обрывочных минут. Вернувшиеся домой дети и лай собаки вырывают ее из сна. У Филиппа подкашиваются ноги, его пальцы в мокрых варежках побелели, но он улыбается своим задубевшим от холода лицом и дважды делает «бр-р-р». Ингрид раздевает его, растирает, тащит в его комнату, где он настаивает на том, чтобы носить свою университетскую пижаму как тренировочный костюм. Начиная с Рождества он не надевает дома ничего другого, кроме своей университетской пижамы, и днем тоже, потому что завидует Сисси с ее университетским пуловером, из-за чего Сисси, чтобы не отставать от него ночью, ложится спать в университетском пуловере, с единственной разницей, что не надевает под пуловер ночную рубашку. Прима!
— Завтра пижаму надо постирать, — говорит Ингрид.
Она помогает Филиппу одеться, требует, чтобы он спустился вниз и посмотрел по телевизору маму, как она выглядит в черно-белом изображении девочкой в платье с передником. Какого, собственно, цвета было то платье? Они с топотом сбегают по лестнице в гостиную. Там Сисси уже переключилась на другую программу. Ингрид прикрикивает на нее, чтобы она сейчас же вернула фильм. Сисси покорно слушается, притворяясь, что была не в курсе, и тут же рассказывает, что Филипп во время катания на санках, когда ему разрешили скатиться вместе с неким Ганси, чуть не расшиб себе лоб, не хватило каких-то десяти сантиметров. Ганси, говорит Сисси, толстый, как набитый мешок (видимо, это ее поразило), и инсулинозависимый диабетик (что, должно быть, тоже ее поразило).
— Ты не могла бы хоть раз дать своему языку передышку на пять минут, — просит Ингрид.
Филипп выходит из гостиной и возвращается с оранжевыми лыжными очками Сисси. Он делает фильм цветным и выражает надежду, что при помощи очков лучше сможет разглядеть маму, когда она появится в кадре. Сисси отвешивает Филиппу подзатыльник: он что, не слышит, что мама хочет смотреть телевизор, а потом дает ему совет на следующее Рождество пожелать себе в подарок буерлецитин[63], причем на первом месте в списке, чтобы угомониться (это и Ингрид пригодилось бы, она и так уже съедает у детей тайком биосолодовую карамель). Как будто забыв, о чем только что говорила Филиппу, или считая, что уже достаточно подлизалась, Сисси в десятый раз на этой неделе заводит речь о том, что хочет проколоть себе уши. Ингрид хотела бы знать, откуда у девочки эта навязчивая идея. Но поскольку в этот самый момент телевизионная картинка портится, потому что Петер включил в подвале дрель, Ингрид не успевает приступить к очередному обсуждению этой темы. Стены дома и трубы дрожат от высокочастотной вибрации, по экрану бегут белые и серые линии, прерывая мать Мариандль посреди ее удивления, как это ее утонченный муж, господин надворный советник, за ее спиной дал разрешение несовершеннолетней Мариандль на брак.
