Книга Аутодафе - Эрик Сигал

В конце концов, к моему великому удивлению, он подался вперед и с улыбкой объявил:

— Знаете, что я вам скажу, Дэнни? Что, если Беллер, став вашим научным руководителем, попадет под ваше благочестивое влияние? Быть может, вам окажется по силам вернуть его в лоно веры! Не волнуйтесь, я позвоню, кому требуется, и все улажу.

— Благодарю вас, сэр. — Исполненный энтузиазма, я поднялся.

— Но должен вас предостеречь, — произнес декан мне вслед. — У этого человека талант к злу. Не дайте ему вас околдовать!

— Ни в коем случае, сэр! — заверил я.

— Хотя… сын зильцского ребе не допустит, чтобы его вера была поколеблена, — сказал декан с такой убежденностью, что мне сделалось не по себе.

Тема, которую мы с Беллером выбрали для моего диплома, звучала так: «Сексуальная сублимация как фактор веры в Бога». Между собой мы договорились, что в тексте, который мы официально представим на рассмотрение ученого совета университета, первое слово названия будет опущено.

Вполне понятно, что отправной точкой для меня была крамольная монография Зигмунда Фрейда «Будущее одной иллюзии», в которой он рассматривает возникновение религии как следствие подавления или, по крайней мере, переориентации первобытной движущей силы жизни — либидо. Что такое «греховные помыслы», я уже знал из собственного опыта.

Исследование, охватившее мыслителей от Платона до Фрейда и даже шире того, вплотную подводило меня к ключевому постулату теории Беллера: то, что мы называем религией, родилось из потребности в некой патриархальной Высшей Сущности, а сама эта потребность проистекает из чувства вины.

Я так увлекся, что вместо положенных десяти тысяч слов выдал Беллеру работу почти вдвое длинней.

Я также стал частым гостем в его доме — разумеется, вместе с Ариэль. И тем не менее, отдав ему первый вариант и придя к нему через неделю, я испытывал неподдельное волнение. К счастью, он постарался как можно скорее развеять мои сомнения:

— Работа первоклассная, Дэнни. Честно тебе скажу: я считаю, из этого вполне можно сделать книгу. Я, правда, кое-что пометил на полях, главным образом там, где следовало бы убрать наиболее спорные идеи, с тем чтобы работу счел «кошерной» твой декан.

Это был хороший совет, ибо в изначальном виде мой труд был полон ереси.

Однажды поздним вечером, когда мы допивали последнюю бутылку белого вина, я осторожно спросил:

— Аарон, можно мне с вами поговорить?

— Конечно, Дэнни, — ответил он. Думаю, он сразу смекнул, о чем пойдет речь.

— Теперь, когда я столько знаю — то есть когда столько узнал от вас, — я не могу идти дальше… Ну, я хочу сказать… не могу становиться раввином.

Я с волнением ждал, что он скажет.

— Дэниэл, — медленно начал он, — я рад, что ты сам начал этот разговор, поскольку это дает мне моральное право говорить без обиняков.

Он помолчал и мягко продолжил:

— Мне всегда казалось, что тебя гложут сомнения относительно карьеры раввина. Особенно в части продолжения дела своего отца. Не могу себе представить, как ты проведешь остаток жизни, сидя в Бруклине и сочиняя то, что называется «ответствия» на средневековые софизмы.

Мне стало неловко оттого, что он читает мои мысли. И одновременно я испытал невероятное облегчение.

Я понял, что его лекции лишь послужили толчком к тому, чтобы обнажились мои самые сокровенные чувства и желания. Всю жизнь они сдерживались страхом огорчить отца. В сочетании с внутренним протестом против его, подавляющей меня, воли.

Самым пугающим открытием было то, что я не только не хотел становиться следующим зильцским ребе — я даже не был уверен, что вообще смогу стать раввином.

— Я не знаю, как мне быть, — в отчаянии сказал я.

— Это все уже сказано у Гилеля две тысячи лет назад: «Если не я для себя, то кто?» Дэнни, это твоя жизнь.

Он замолчал и задумался, потом нахмурил лоб.

— Однако… кто я такой, чтобы давать тебе советы? — наконец произнес он. — Должен признаться, порой меня одолевают сомнения. Понимаешь, у меня самого и отец, и оба брата — раввины. Что, если правы они, а не я? Они допускают, что «наш» Господь имел какие-то неведомые причины позволить шести миллионам представителей нашего народа погибнуть ни за что. Но я задаю себе вопрос: какие такие смертные грехи должны были совершить эти евреи, чтобы их истребление стало оправданным? Мартин Бубер объясняет это «затмением», внезапно нашедшим на Бога. Но я должен тебе сказать, что это тот пункт, где мы с моей религией полностью расходимся.

Он раскраснелся. Было видно, что он сказал больше, чем сначала хотел.

— Прости, — стушевался он, — я, кажется, погнал свою любимую лошадку с превышением скорости.

— Нет, нет! — поспешил заверить я. — Вы выразили словами в точности то, что я чувствую. Скажите только: что вы говорите своим пациентам, когда они открывают правду о себе и она кажется им невыносимой?

Аарон улыбнулся и тихо ответил:

— Я говорю: «Увидимся на следующем сеансе».