Рубашку она подобрала шелковую, льдисто-серую, одинаково хорошо подходившую и к красному костюму, и к коже Дойла. Она даже привела женщину-летуна себе в помощь, и они вдвоем заплели его волосы в длинную косу. Летунья щупальцами вплела в нее алые ленты, и теперь коса спускалась почти до пят, перевитая алыми спиралями.
– Плащ мне помогала сшить Уна. Она стала настоящей мастерицей. А я завидую, что у нее столько умелых рук. – Она показала на летунью, заплетшую косу Дойла.
Летунья, тихонько стоявшая у стены, отвесила поклон.
– Ты слишком добра, госпожа.
– Я хвалю тех, кто заслуживает похвалы, Уна.
Уна даже покраснела – порозовела белая кожа ее подбрюшья.
– Меня поразило, что вам так быстро удалось изготовить обувь для Мистраля, – сказала я.
Мирабелла удивленно глянула на меня:
– Нога у них почти одного размера. Как вы смогли на взгляд определить, что сапоги новые?
– Я помогала стражам выбирать обувь в магазинах Лос-Анджелеса и навострилась определять размер на глаз.
Она улыбнулась почти застенчиво:
– У вас хороший глаз.
Я едва не сказала «спасибо», но подумала, что не знаю, как давно Мирабелла поселилась в стране фейри. Наши старожилы могут счесть «спасибо» оскорблением. Так что я ответила:
– Стараюсь не ошибаться. А платье, которое вы сшили для меня – само совершенство.
Она улыбнулась, по-настоящему польщенная.
– Но сапоги – не твоя работа, – сказал Шолто.
Она помотала головой.
– Я их выменяла.
– У лепрекона, – сказал он так, словно существует только один лепрекон. Это не верно. Не так много лепреконов в Новом Свете, но несколько наберется.
Она кивнула.
– Так ты все же станешь с ним встречаться? – спросил Шолто.
Она залилась краской.
– Он любит свою работу, как я люблю свою.
– Он тебе нравится, – сказала я.
Она бросила на меня нервный взгляд.
– Кажется, да.
– Ты знаешь, что законы слуа не предписывают, кому с кем спать, – сказал Шолто. – Но этот лепрекон сотню лет за тобой гоняется, Мирабелла. Я думал, он тебе неприятен.
– Так было, но... – Она развела в стороны руку и щупальце. – Но, кажется, больше я не нахожу его неприятным. Мы беседуем о шитье, а еще у него телевизор есть. Он мне приносит модные журналы, и мы их обсуждаем.
– Он нашел путь к твоему сердцу, – подытожил Дойл.
Она хихикнула и улыбнулась. А я догадалась, что часть своей платы лепрекон уже успел получить.
– Видимо, так.
– Тогда у тебя есть мое благословение, не сомневайся. – Шолто улыбался.
Но ее лицо вдруг помрачнело.
– Тулли ухаживал за мной сто лет. Он был настоящим джентльменом и никогда не задирал нос, как некоторые, кого я не буду называть.
– Как Таранис, – сказала я.
Я произнесла это имя совершенно спокойно. Кажется, какое-то душевное онемение у меня осталось, и, наверное, это даже хорошо.
Она резко глянула на меня, но потом ее лицо смягчилось.
– Не сочтите за дерзость, царица Мередит, я слышала, что он сделал с вами, и сочувствую вам всей душой. Его много лет назад надо было окоротить.
– Я так понимаю, что он и за вами ухаживал в том же стиле.
– Ухаживал! – Она это слово почти выплюнула. – Нет, он посреди примерки попытался взять меня силой. Меня зазвали в волшебные холмы, обещая уважение и безопасность. Он на время примерки все свои иллюзии убрал, так что на меня не действовала магия, которая заставляет всех женщин видеть его красавцем. Я знала, что он в середке подгнил, знала все пороки в его иллюзиях. Правда была на моей стороне, и соблазнить меня волшебством он не мог.
– Наверное, у тебя при себе были к тому же иголки и булавки из холодного железа, – предположил Дойл.
Она взглянула на него и кивнула.
– Верно. Сами орудия моего мастерства не давали мне попасть в его ловушку. И тогда, в ярости, он отрубил мне правую руку.
Она подняла оканчивающуюся щупальцем конечность вверх – щупальце грациозно извивалось в воздухе, похожее на некую подводную тварь.
– А потом он выгнал меня из ситхена, поскольку в однорукой портнихе нет проку.
– А сколько лет ты к тому времени провела в волшебной стране? – спросил Дойл.
– Лет пятьдесят.
– Изгнать тебя из ситхена – это значило, что все твои годы обрушились бы на тебя в одночасье, – сказал Мистраль.
Она кивнула.
– Как только я ступила бы на землю. Но не все придворные одобрили его поступок. Несколько придворных дам отнесли меня в Неблагой двор. Они просили за меня королеву, а та сказала почти теми же словами, что и Таранис: «Что толку мне в однорукой портнихе?»
В ее глазах блестели непролитые слезы.
Шолто шагнул к ней – в красивой черно-серебряной тунике и штанах, в блестящих сапогах, которые она сшила или заказала для него. Он поднял ее с колен – взяв одной рукой за руку, а другой – за щупальце.
– Я помню ту ночь, – сказал он.
Она подняла к нему голову.
– И я тоже, ваше величество. Я помню все ваши слова. «Слуа примут ее. Мы о ней позаботимся». Вы даже не спросили, на что я гожусь или что умею. Придворные дамы заставили вас пообещать, что вы меня не обидите, потому что они страшно боялись слуа.
Шолто улыбнулся:
– Пусть Благие нас боятся. Это наша защита.
Она кивнула.
– Вы приняли меня однорукую, не зная, что Генри сумеет найти для меня способ снова вернуться к труду. Я никогда не задавала этот вопрос, ваше величество... Что было бы со мной, окажись я совсем бесполезной?
– Мы нашли бы тебе работу, которую можно выполнять одной рукой, Мирабелла. Мы – слуа. Среди нас есть и те, у кого всего одна конечность, и те, у кого их сотни. Мы ко всему приспособимся.
Она кивнула и отвернулась, чтобы мы не видели слез, все-таки полившихся из ее глаз.
– Вы добрейший из правителей, ваше величество.
– Только не говори об этом никому за пределами нашего двора, – засмеялся он.
– Это будет нашей тайной, ваше величество.
Я переспросила:
– Вы сказали, что новую конечность вам дал доктор Генри?
– Да, – сказала она.
– Но как?
– Одна из ночных летуний была так добра, что позволила взять у нее щупальце. Вы же знаете, что щупальца у летунов отрастают заново?
