— В задницу, — машинально повторил я. — Я трахаю тебя в задницу.
Гордясь ясностью этого высказывания, я понял, что никогда не выражал свои мысли так ясно; я был как никогда близок к точности выражения. Вот и все, что требовалось: четкая проза, простая понятная история; Дина застонала и попросила повторить.
— Я трахаю тебя в задницу. В узкую щелку твоей затраханной задницы.
Надо признать, здесь я уже начал экспериментировать. И хотя слова эти шли из самого сердца, я вдруг поймал себя на том, что их говорю, и, естественно, почувствовал себя очень глупо. Но Дину, это, похоже, не заботило — она наконец-то принялась издавать правильные звуки. Мне стоило определенных усилий нащупать кончиками пальцев ее клитор; лобковая кость больно впивалась в кисть руки.
Мы продолжали наше дело — то молча, то прибегая к помощи слов. Затем тело Дины начало двигаться из стороны в сторону, кожа на спине поблескивала, Дина терлась спиной о мою грудь, как шелковый шарфик. Сначала я подумал, что она хочет сделать мне приятно и заставить меня повторить еретическую мантру, но когда движения стали конвульсивными, я понял, что это происходит непроизвольно. Ее тело начало трясти, будто ее душат подушкой; а потом все вдруг обернулось расслабленностью (как обернулось бы и в другом случае, с подушкой). Я кончил тогда же, идеально рассчитав время, когда нужно было перестать сдерживать фантазию и вообразить себе ноздри мистера Хиллмана.
Когда Дина вернулась из ванной, я сказал:
— Слушай, извини, что я тогда вспомнил про Майлза.
— Я же ответила, что все нормально, — сказала она, прислонив подушку к стене.
Отвернувшись, она нагнулась к своей докторской сумке, принялась что-то там искать и в итоге достала оттуда пачку сигарет «Силк Кат» и зажигалку «Зиппо» фунта за два, которую я еще не видел.
— Он был просто помешан на этом, — объяснила она, садясь обратно на кровать.
— На чем?
— На том, чем мы сейчас занимались.
Выпрямившись, Дина открыла пачку и щелкнула по ней снизу, так что одна сигарета чуть не выскочила. Казалось, она сама подталкивает себя к разговору о Майлзе, она напоминала человека, страдающего параличом нижних конечностей, который собирается сделать первый шаг, держась за брусья.
— Он видел в этом какой-то символ, — произнесла она, откинувшись к стене.
Слишком большое пламя зажигалки ослепило меня на мгновение — я не видел ее лица, везде пахло бензином; она захлопнула зажигалку и выдохнула дым.
— Своеобразная кульминация. Или символ его власти надо мной. Да все что угодно.
— Ну, в общем, это еще можно считать своего рода утверждением собственной мужественности… То есть это для вас было обычным делом?
Она помотала головой, выдыхая сигаретный дым.
— Нет, мы никогда этим не занимались.
— Что? Ты, кажется, говорила, что он был просто помешан…
— Мы много раз пытались.
Лежа на спине, заведя руки под подушку, я вдруг увидел, что бессмысленные тени на потолке сложились в мозаику, как в калейдоскопе.
— Но у вас никогда по-настоящему не получалось, потому что…
— Габриель, — сказала она, левой рукой затушив сигарету в блюдце у кровати и правой поглаживая меня по шее, — давай спать уже.
— Нет, погоди минуту…
Но было поздно. Через мгновение она уже лежала с закрытыми глазами, ровно и спокойно дыша. Может, она и притворялась, но сон — даже сон человека, не страдающего бессонницей — это святое, слишком святое, чтобы им рисковать.
Поэтому я сказал, что сделал очень большую глупость. Можно подумать, мне больше нечем заняться в пять тридцать две утра, когда у меня всегда голова чем-то забита, причем до отказа, а теперь там еще и изображение неистовствующего Майлза Траверси, заботливо нарисованное самой Одри Бердсли: лицо, на котором играет похотливая улыбка, фаллос, выглядящий то как отвратительный фиолетовый член, то как оружие для пейнтбола очень сложной конструкции из двадцать первого века. То есть меня даже не волнует, что у ее бывшего парня член был больше; а что бы вы предпочли: иметь большой член или остаться в живых? Но меня волнует, что Дина думает, будто меня это волнует; она даже уходит от этой темы, вдруг засыпая. Меня волнует, что она думает, будто я такой ограниченный, будто я могу страдать этой вечной мужской паранойей. На самом деле из-за того, что она думала, будто меня это беспокоит, меня это действительно начинает беспокоить; я углубился в эти размышления, ведь в пять тридцать две мысли оказываются в микроволновой печи — совершенно новой и без мухи в часах, — где мыслительные молекулы, чтобы хоть как-то убить это гребаное время, начинают бешено перемещаться, составляя самые замысловатые узоры и структуры, им совершенно не свойственные. Так что я начинаю немного беспокоиться по поводу того, что член у меня чуть меньше, чем у Майлза. Поскольку все равно не заснуть, задумываюсь, каково это — сильно беспокоиться по такому поводу, а потом вспоминаю, что шестнадцать сантиметров — более чем достаточно, куда больше среднестатистического, — но вспоминаю не чтобы себя утешить, а потому как знаю: если бы кого-нибудь мучили подобные мысли, он бы именно так и подумал, так что я вживаюсь в роль, полностью перевоплощаюсь, и остается только изобразить ухмылку сатира.
— Если ты еще раз пошевелишься, я закричу, — доносится до меня приглушенный голос слева.
Черт. Я ее разбудил.
— Извини, — говорю я, вытаскивая затычки из ушей.
Еще хочу добавить: «Невозможно о таком думать, лежа тихо и спокойно. А кто виноват в том, что я обо всем этом думаю?» Но решаю этого не делать. Наверное, не зря.
— Каждый раз, когда я уже готова заснуть, — объясняет она шепотом, пытаясь держать себя в руках, — ты начинаешь ворочаться. Каждый раз, когда я начинаю отключаться, ты меня сбиваешь, делая вот так!
Дина резко поворачивается на другой бок.
— Или вот так!
Она резко тянет одеяло на себя, открывая мою дряблую наготу первым лучам солнца.
— Или так!!!
Она заносит руки над подушкой и обрушивается на нее — так кидаются на обитые войлоком стены здоровые люди, несправедливо запертые в палате психбольницы.
Дину заклинило. Она, конечно, преувеличивает — по меньшей мере три часа она спала, это было слышно, а потом, наверное, я ее нечаянно разбудил, хотя в течение последнего получаса и пытался свести движения к минимуму, зная, что сейчас спит она уже не так крепко. Но я понимаю, что обычные люди ничего не знают о ночи; если их пару раз что-то разбудит, то они уже уверены, что вообще не поспали.
— Я же сказал: извини. Я в этом не виноват.
— Ну а кто тогда виноват?
— В смысле? Да никто. Это один из тех случаев, когда нельзя никого винить.
— Нет, можно. Я тебя, козла, виню. Потому что именно ты, козел, не можешь лежать спокойно.
