«Обещай, что приедешь в следующее воскресенье», – шептала Принни Миттига, когда визит подходил к концу, когда был выпит малиновый сок и съеден миндальный пирог и они снова садились в машину, нагруженные помидорами, сливами и апельсинами из сада Миттига, собираясь в обратный путь на Уиррамунда-авеню. «Не знаю», – отвечал он с бесстрастным видом, хотя сам горел желанием продолжить эти уроки.
– Поли и Принни снова играли в доктора, – объявляла его сестра с заднего сиденья, где было их место.
– Не играли! – протестовал он, толкая ее вбок.
– Allez, les enfants, soyez sages![32]– увещевала их мать.
Что касается голландца, то он, сгорбившись за рулем, был занят тем, чтобы объехать рытвины на дороге, и никогда ничего не слышал.
Голландец ездил с минимальной скоростью. Это была его теория вождения, усвоенная в Голландии. Когда нужно было подняться в гору, мотор начинал стучать и кашлять; за ними скапливалась целая вереница автомобилей, которые гудели. Но на голландца это не действовало. «Tou-jours presses, presses, – говорил он скрипучим голландским голосом. – Ils sont fous! Ils gaspillent de l'essence, c'est tout!»[33]Он не собирался gaspiller свой essence ни для кого. Так они и ползли до наступления сумерек, без света, чтобы сберечь аккумулятор.
«Oh la la, ils gaspillent de l'essence! – шептали, подражая голландскому акценту и давясь от смеха, он и его сестра на заднем сиденье, где пахло гнилыми луковицами георгинов, в то время как мимо проносились настоящие автомобили – „шевроле" и "студебеккеры". – Merde, merde, merde!»[34]
Голландец пристрастился к шортам. До чего же нелепо выглядел этот голландец, с его бледными ногами и клетчатыми гольфами, в мешковатых шортах среди настоящих австралийцев! Зачем вообще их мать вышла за него замуж? Позволяет ли она ему делать с ней это в темной спальне? Когда они думали о голландце с его штукой, делающем это с их матерью, то готовы были сгореть со стыда и возмущения.
«Рено» голландца было единственным в Балларэте. Он купил его подержанным у какого-то другого голландца. «Renault, l'auto la plus econo-mique»[35], – объяснял он, хотя его машина всегда была не в порядке, всегда стояла в ремонтной мастерской, ожидая, когда из Мельбурна прибудет та или иная деталь.
Здесь, в Аделаиде, нет «рено». Нет Принни Миттига. Никакой игры в доктора. Только реальность. Следует ли нанести им последний визит без предупреждения, в память о прежних временах? Как воспримут это Йокичи? Захлопнут ли они дверь перед носом незваных гостей? Или, поскольку они вообще-то из того же мира, что и Миттига, мира ушедшего или уходящего, их встретят приветливо, угостят чаем с пирогом и отправят домой, нагруженных подарками?
– Настоящая экспедиция, – говорит Элизабет Костелло. – Неведомый континент Мунно-Пара. Уверена, это поможет вам отойти от себя.
– Если мы нанесем визит в Мунно-Пара, то не для того, чтобы я отошел от себя, – возражает он. – Во мне нет ничего такого, от чего мне нужно убегать.
– И как мило с вашей стороны пригласить меня, – продолжает Элизабет Костелло. – Разве вы не предпочли бы поехать один?
«Всегда весела, – думает он. – Как утомительно, должно быть, жить с кем-то, кто так непоколебимо весел».
– У меня и в мыслях не было ехать без вас, – отвечает он.
Много лет тому назад ему приходилось колесить по Мунно-Пара, на пути в Гоулер. Тогда тут было всего несколько домишек, разбросанных вокруг автозаправочной станции, а за ними – кустарники. Теперь тут всюду улицы и новые дома.
Наррапинга-клоуз, семь – этот адрес стоял на бланках, которые он подписывал для Марияны. Такси останавливается перед домом в колониальном стиле; зеленый газон окружает аскетичный маленький прямоугольный японский сад: плита из черного мрамора, по которой струится вода, камыши, серые булыжники. («Совсем настоящий! – восхищается Элизабет Костелло, выбираясь из машины. – Просто подлинный! Дать вам руку?»)
Шофер передает ему костыли. Он расплачивается.
Дверь слегка приоткрывается; их подозрительно оглядывает девушка с бледным флегматичным лицом и серебряным колечком в носу. Бланка, предполагает он, средний ребенок, магазинная воровка, его негаданная протеже. Он надеялся, что она такая же красавица, как ее сестра. Но нет, это не так.
– Хэлло, – говорит он. – Я Пол Реймент. Это миссис Костелло. Мы надеемся увидеть твою маму.
Не говоря ни слова, девушка исчезает. Они всё ждут и ждут на пороге. Ничего не происходит.
– Я предлагаю войти, – говорит наконец Элизабет Костелло.
Они оказываются в гостиной, обставленной белой кожаной мебелью; с одной стороны – большой телевизионный экран, с другой – огромная абстрактная картина: вихрь оранжевых, лимонных и желтых тонов на белом фоне. Над головой – кондиционер. Никаких кукол в народных костюмах, никаких закатов над Адриатикой, ничего, что напоминало бы о прежней стране.
– Все настоящее! – снова восклицает Элизабет Костелло. – Кто бы мог подумать!
Он предполагает, что эти замечания о настоящем в некотором смысле направлены в его адрес; он предполагает, что в них заключена ирония. Но он не может догадаться, что за этим кроется. Предполагаемая Бланка просовывает в дверь голову.
– Она идет, – произносит девушка нараспев и снова исчезает.
Марияна не сделала никаких усилий, чтобы принарядиться. На ней синие джинсы и белая хлопчатобумажная блузка, не скрывающая плотную талию.
– Итак, вы приводите свою секретаршу, – говорит она без всяких предисловий. – Что вы хотите?
– Это не конфронтация, – говорит он. – У нас тут небольшая проблема, и, я думаю, лучший способ ее решить – это спокойно побеседовать. Элизабет не моя секретарша и никогда ею не была. Просто друг. Она приехала со мной, потому что чудесный день и мы решили прогуляться.
– Поездка за город, – поясняет Элизабет. – Как у вас дела, Марияна?
– Хорошо. Ну что же, присаживайтесь. Хотите чаю?
– С удовольствием выпила бы чашечку чая, и Пол тоже. Если Пол скучает по чему-то из старого образа жизни, так это по обычаю заглянуть к друзьям на чашечку чая.
– Да, Элизабет знает меня лучше, чем я сам. Мне даже не нужно открывать рот.
– Это хорошо, – говорит Марияна. – Я делаю чай.
Шторы задернуты от палящего солнца, но сквозь щели видны два высоких эвкалипта во дворе и пустой гамак, подвешенный между ними.
