Тут сбоку в толпу врезались всадники на страшных лошадях в противогазах, все обратились в бегство, а потом появилась полицейская поливальная машина и крепкой белой струей начала смывать остатки праздника с площади вместе с упорными хулиганами, горами мусора, бутылками, пакетами и пивными банками. Когда струя захлестала по брусчатке под моей пальмой и на меня полетели отраженные от земли брызги, я испугался, что полиция смахнет меня с макушки и я разобьюсь. Тогда я сам спрыгнул и, пригибаясь, понесся вдоль стены собора прочь с этой проклятой площади.
Ночью на берегу было холоднее, чем в городе, но я предпочел ночевать на скамейке, укрываясь газетой, чем в подворотнях города, где еще было полно шарахающихся пьяных хулиганов. Я почти не спал, только лежал, мерз и думал, что все меня бросили и что не надо было мне приезжать в эту проклятую Испанию. Потом мне удалось урывками поспать до рассвета. Все это время мне мерещилось, что меня будит полицейский, собирается забрать в участок, или подкрадывается бездомный, но когда я просыпался, ничего не было, кроме яркого электрического шара с мошкарой и грозного шума набегающих в темноте волн, приводящих меня в оцепенение жути.
Когда стало почти светло, я сиротой казанской побрел через подметаемый неграми город к широкому шоссе, чтобы искать на нем съезд к лесной дороге, ведущей на виллу. Шел я очень долго и думал, что давно уже заблудился, но на первой же бензозаправке мне объяснили, что я иду правильно, и уточнили, как добраться до владений Аматле.
Добрался я только часам к двенадцати и нашел на вилле совершенно будничную атмосферу. Никто меня не терял, только Мерседес недовольно спросила, с какой это стати я ухожу из дому, когда все собираются к завтраку, и что это с моей стороны просто свинство. Тем более, что у нее сегодня болит голова и ей совершенно неохота бегать и звать меня к столу по всему лесу. Я чуть на месте не разрыдался от обиды, хотел устроить ей скандал, но вовремя понял, что ровным счетом ничего не смогу этим добиться, и убежал ненавидеть ее в свою комнату.
3
После этого случая я решил полюбить тихую Матильду, а ее старшую сестру возненавидел и больше не желал ее видеть.
За эти два долгих месяца на чужбине Мерседес я уже знал прекрасно во всех гадских подробностях, а вот Матильда все еще оставалась для меня загадкой. Я даже не мог разобрать, умна она или глупа. И не только из-за языкового барьера. Она вообще была какая-то скрытная, хоть и довольно вежливая. Даже с родителями она была замкнутой и раскрепощалась, только чтобы поскандалить с Мерседес.
Иногда на меня нападала грусть, когда я начинал думать о Симе и о бабушке, и тогда я становился совсем как она, молчаливым и замкнутым. В эти минуты мне хотелось сесть рядом с ней, но как только я появлялся и пытался сделать какой-нибудь знак, она тут же вспоминала о своих неотложных делах, объясняла мне на пальцах, что ей надо куда-то идти, и исчезала. И тогда мне казалось, что я ей противен, но Хавьер уверял меня, что она просто стесняется.
— Я не знаю, почему она так стала себя вести, — пожимал плечами отец семейства, когда мы с ним вместе что-нибудь стряпали на кухне. — Раньше, когда мы жили в городе, она не была такой. Хотя всегда было с ней что-то не так. То меня в школу вызывали, то она ревела целыми днями, но так, как теперь, никогда не было. Неужели перемена обстановки так повлияла на нее? Но ведь на ранчо так здорово. Я даже предлагал обратиться к психологу, но Мигуэла сказала, что это только все усложнит, что со временем, когда она привыкнет к вилле, все наладится. Но вот уже год прошел. Мы очень на тебя в этом смысле надеемся.
В августе мы поехали в аэропорт провожать Мигуэлу — она на две недели улетала по работе в Штаты, — и она специально сделала так, что мы с Матильдой всю дорогу до Барселоны тесно сидели рядом. Но это было сущее мучение, так как мы оба старались не двигаться и не прикасаться друг к другу ни руками ни ногами. На обоих на нас были шорты, и коленки у меня потели от напряжения. Дело в том, что если бы я расслабил левую ногу, то она сама собой отклонилась бы в сторону и коснулась бы Матильдиной ноги, а это было бы верхом фамильярности с моей стороны, которой я не мог допустить. Вот так вот я и сидел полтора часа, как на унитазе, напрягаясь, потея, тиская свои шорты мокрыми пальцами и думая только о том, чтобы не отклонить ногу и не попасть, как мне казалось, в чертовски неудобную ситуацию. Так что я уже на полдороге начал проклинать дурацкую выдумку Мигуэлы. И чего ради надо было сажать нас рядом? Мы же все равно не могли начать общаться на одном языке. Разве что я совсем бы оборзел и начал в дороге мацать испаночку.
На самом деле на вилле при всей ее роскоши было просто тоскливо. Единственным развлечением для меня в течение дня стали пляж да прогулки по лесу вместе с веселой бультерьершей. С утра мы ходили купаться и играть на берегу в волейбол, потом теннис или гольф на ранчо, а вот после обеда делать было решительно нечего. Даже в городе в это время все закрывалось на сиесту, и до пяти часов смысла ехать туда на велике просто не было. На самой вилле с четырнадцати до семнадцати часов нельзя было ни шуметь, ни смотреть телевизор, так как в это время полагалось спать. Я спать днем не привык, поэтому мне ничего не оставалось, как брать Коку и идти бродить с ней по густому приземистому хвойному лесу, где было полно белок и ежей.
До города было рукой подать. На велике можно было съехать, притормаживая, всего минут за семь, но вот обратно подниматься пришлось бы минут сорок, причем таща велосипед на себе. Поэтому я не любил часто туда мотаться. Там скучно, одни сплошные рестораны, бары, игровые автоматы и казино. Иногда внизу я встречал русских и англоязычных туристов и заговаривал с ними. Они спрашивали меня, что я здесь делаю, а я им зачем-то врал, что живу в хижине на берегу вместе с престарелым рыбаком, который держит меня, чтобы продевать леску в крючки и насаживать червяков. Не знаю, почему я им врал. Наверное, потому что Испания мне уже надоела, и я начал представлять, что я на Кубе. Мне кажется, что на Кубе люди еще живут природой и морем, а здесь, в Европе, природа и море — это что-то вроде дорогой обстановки, купленной вместе с домом. Всегда склоняешься на сторону человека, который думает о хлебе насущном, а не о том, как разбогатеть. Эх, горе вам, богатые, — кому понравятся эти слова Христа?
Однажды вечером мы все вместе купались в больших, но теплых как молоко темно-зеленоватых волнах, которые с каждым разом набрасывались все агрессивней и агрессивней на пологий песчаный берег. Внезапно полил крупный дождь, и мы с Эцио и Мерседес побежали, прикрываясь полотенцами, домой. Уже почти вскарабкавшись по крутой тропе на утес, я обернулся и увидел, что Матильда осталась сидеть на берегу. Я окликнул Мерседес, но она так пищала, что меня не услышала. Спустившись вниз, я подошел к ней и спросил, почему она не идет. Мне было ясно, что она поняла, но она не ответила, только подняла на меня свой тревожно-растерянный взгляд. Я решил, что время настало, и быстро упал на нее, именно упал, потому что она взвизгнула как кошка, которой наступили на хвост, и начала бить меня руками и материть по-испански на чем свет стоит. Потом спихнула меня со своего покрывала и, увязая в песке, неуклюже побежала наверх.
