— Вы! — вскричал Кассий, чье возмущение не только не улеглось от опасной искренности араба, но распалилось еще горячее. — Вы — можете! Ибо сродни вашим ослам и верблюдам…
— Скоты, одним словом, — улыбнулся арабский царь. Он не вздрогнул, не вскрикнул. Не заскрипел зубами. — Знаем. Это мы знаем! Уже десять лет…
Он больше в тот день не шумел, не метался. Успокоился сразу и решительно, уверившись в чем- то неизбежном.
— Твой первый советник Кассий, — явился вечером Абгар к «императору», — недоволен мной. «Проклятое пекло», «обманул»… Подозревает меня в черных замыслах. Эх, император! На Востоке, знаешь, немало райских долин. Но чтобы достичь их, надо сперва одолеть пустыню. Так же, как ты, — заметил Абгар проницательно и располагающе, — на пути к своей прекрасной мечте одолеваешь в умах приближенных пустыню непонимания.
— Что за речь! — восхитился Петроний, находившийся, как всегда, при особе главного военачальника.
— Я могу уехать, если мешаю, — вздохнул Абгар. — Выбирайтесь сами. Я все-таки царь! В Эдессе за оскорбление царского величества отрезают язык.
Красс, у которого Абгар оставался теперь единственной верной надеждой, поспешил успокоить его:
— Он и меня подозревает в чем-то недостойном! Уж такой человек. Зоркий до слепоты. Я накажу Кассия.
— А стоит ли? — Абгар проникновенно взглянул Крассу в глаза. — Через несколько дней ты разгромишь Сурена и тем докажешь всем свою правоту — и мою. Победа — лучшее из доказательств. Но мы уже подступаем к Белиссе! — спохватился Абгар. — Как бы нам не угодить в засаду. Если б великий дозволил, я бы послал своих верных арабов разведать обстановку на реке.
— Ступай, — дозволил «император». И добавил с теплотой: — Друг наш…
Давно, за четверть с половиной столетия до Красса, персидский царь Дарий I Гистасп решил покорить вольных саков, обитавших за Ранхой.
С огромным войском явился он в их страну. Кочевники скрылись в песках. Пастух Ширак, изрезав лицо ножом, перебежал к врагу и выдал себя за человека, обиженного соплеменниками. Он обещал, им в отместку, показать короткую дорогу к месту, где затаилось сакское войско. Дарий поверил ему.
Ширак завел персидское полчище в гиблую даль, где саки, внезапно напав, разгромили пришельцев…
Но Красс не знал восточной истории. Потому что знать не хотел. Какая может быть история у отсталых, диких азиатов?
А ее надо бы знать.
Обозленный, резкий, явился Абгар на стоянку своего отряда.
— Где эти беглые? Зовите ко мне их предводителя…
К нему в палатку, хромая, пришел человек, закутанный платком до черных глаз.
— Ты чего хромаешь? — удивился царь Осроены.
— Дядя бродит по лагерю, все вынюхивает, нельзя ли чем поживиться… — Натан откинул платок с лица. Он возмужал, окреп. После купеческих душных подвалов жизнь на ветру и на солнце, в дороге, пошла ему на пользу. — Боюсь, узнает по фигуре и походке…
— Да, он глазаст и сметлив. Вот что! Час настал. Бери своих друзей, садитесь на верблюдов и мчитесь к Белиссе. Доедете быстро. Хороший скаковой верблюд не уступает коню. Скажи Сурхану: «Абгар сделал выбор! Он не хочет всю жизнь ходить у римлян в скотах. Войско измотано. Артавазд не поможет Крассу. Абгар свое сделал — ты делай свое». Понятно?
— Вполне.
— Деньги есть у тебя?
— Нету денег.
— Возьми, — протянул ему Абгар полную горсть золотых монет.
— Зачем? — недовольно нахмурился Натан. — Не за деньги служу.
— Но как же…
— Мы у себя дома. Не дадут с голоду умереть.
…В тот же день, уже к вечеру, Натан встретил в шатре предводителя саков с человеком с черной повязкой на лбу.
— Как твой дядя? — усмехнулся беглый раб.
— Богатеет. Вошел при Крассе в большую силу.
— Не станет Красса — не станет Едиота.
— Э! Такой всегда найдет покровителя.
— Если уцелеет.
— Он уцелеет. Есть новость! Артавазд не поможет Крассу, — сообщил молодой еврей Сурхану.
— Хе, новость. Я привез весть похлеще, — сказал беглый раб Натану, удивленному тем, как отнесся Сурхан к его донесению. — Хуруд не поможет Сурхану! Вот это новость. Я только что от него. Об особо горячих боях между Хурудом и Артаваздом не слышно. Скорей всего, они снюхались. Один сидит в одной уютной долине и выжидает, другой выжидает в другой.
Натан возмутился:
— Что за люди? Они как мой дядя. Ни до того, что уже было, ни до того, что будет, что может случиться, как отразится его тот или иной поступок на прочих, иных, многих людях и на стране, — ему дела нет. Лишь бы сейчас, сей миг урвать свое! Человечки мелкой души и скудного разума. Что же теперь?
— Придется, как видно, Сурхану одному управляться с Крассом.
— И управлюсь, — лениво зевнул рыжий сак, опираясь на локоть. — Мне что? Я умею. Один горбатый и девять прямых — кто из них калека? Горбатый. Один прямой и девять горбатых — кто среди них калека? Прямой. Верно, Фарнук? Вот я и есть такой. Жаль, — сказал он с усмешкой, — детей нет у меня. Сколько помню себя, всегда на коне. Всю жизнь сражаюсь за счастье парфянских царей. Дом — в палатке, гарем — в повозке. Может, и были дети, да потерялись в походах. Умру — кому все останется?
Натан спросил с грустью:
— С чего ты — о смерти?
— Ну как же! Не на свадьбе мы — на войне. Вставайте. Стан обойдем, посмотрим, послушаем…
Обычно каждый отряд, особенно вспомогательный, на стоянках держится отдельно, говорит на своем языке и поет у костра свои песни.
Но сегодня все тянулись друг к другу, перемешались, как на базаре, в шумной веселой толпе: саки, парфяне, хунну, персы, арабы, атропатены и греки, армяне, евреи, индийцы. Гремит барабан, заливается дудка. И все говорят на одном языке — на парфянском и поют одну боевую песню.
Завтра — бой! Но ни страха нет, ни уныния. Этих не надо прельщать добычей и славой, возбуждать их мужество посулами. Просто все они знают, что такое Рим. И все, как Фарнук, не хотят копать под землей для Красса руду.
— Хорошо, — хмуро сказал Сурхан.
…Позже, накрывшись шубой, они лежали с Феризат в повозке и смотрели на звездное небо. Знакомое небо, свое, с привычной россыпью созвездий.
— Как у нас в горах, — вздохнула Феризат. — И воздух такой же, чистый и мягкий. Но, конечно, в каменной лачуге, в которой я родилась, другой был воздух, — сказала она со вздохом. — Зимой козы и овцы ночевали с нами. Мы в глубине помещения, они у порога. Дым от костра, вонь мочи и катышек. Так бы я и зачахла в этой лачуге, если бы ты, мой золотой, не увидел меня на охоте, проездом. — Она прижалась к нему покрепче, обняла за шею. — Никогда не забуду, как ты купал меня в горячей воде. Своими руками смывал мою грязь. Я раньше в холодном ручье умывалась, не знала горячей воды. И красоты своей не знала…
