Был шум, барабаны и дудки, шепоток как смятая в руке бумажка. Когда мы пошевелили рукой, все распалось, на лице остался только длинный след от чьих-то санок. Я думала, что вот оно, что я уже мертвая, но вместо своего тела нашла только крошки в складках простыни.
У нас здесь масса сувениров: открытки с видом вокзала и до крови обгрызенные ногти, мама говорит: я не знаю, чем ты думала, когда ела собственные ногти, запасы кончаются, остались только пальцы. Вот увидишь, скоро у тебя в желудке отрастут из этих ногтей руки, они будут тебя царапать и давить изнутри, ты сама у себя вырастешь в собственном желудке. Одна девочка ела свои волосы, и у нее в желудке выросло волосяное чудовище. Один мальчик проглотил косточку, и у него выросло целое дерево, ветви вылезали у него из ушей и носа. Один мальчик поел черешен, запил лимонадом и умер. А потом: целлофановый пакет — это тебе не игрушка. Сколько раз можно повторять: не суй голову в пакет! Одна девочка засунула голову в пакет, не смогла вынуть и задохнулась. Нельзя. НЕЛЬЗЯ. Нельзя пить алкоголь и стучать мячом по стене. Бегать и играть запрещается.
Мы понимающе улыбаемся друг дружке: внимание, внимание, внимание! — шепчем мы насмешливо, все опасно для всех, жизнь грозит смертью, сиди тут, сиди на коврике и никуда не ходи.
И мы, щелкая орешки, страшно серьезны, ежедневно мы целимся в себя вилкой и умираем, и каждое утро оказывается Маленьким Воскресеньем. Полным разочарования воскресением из мертвых. Мы потираем руки и бросаем блестящую мамину норку, норку с грустными пластмассовыми глазами, на съедение котам, и говорим им: только ведите себя прилично. Живые и мертвые пересекли демаркационную линию и слились в одну шаркающую ногами толпу, марширующую колоннами и рядами около наших кроватей, мы задумчиво смотрим на них на всех и поудобнее устраиваемся на подушках.
Но теперь, кажется, мы обе заболели всерьез, все расплылось, фотографию, на которой мы берем за рога весь мир, кто-то залил черным чаем. Продолжается один и тот же, бесконечный день с бельмом на глазу. Занавес время от времени опускается, и оранжевые рабочие поспешно меняют декорации, гасят свет, меняют погоду, вкалывают небу из шприца чернила. Только мы успеваем закрыть глаза, а они уже устанавливают оркестр, который бьет в тарелки и скрипит зубами.
В мутном свете все становится каким-то одинаковым, женщины, мужчины, дети, животные сливаются в однородную массу. И в этой черноте, в густом черном чае мы перестаем различать друг дружку, мы теряем форму и все больше напоминаем птиц — и какая-то старушка тычет пальцем нам между ребер или шлепает нас по попе, проверяя, можно ли сварить из нас бульон или лучше взять и продать на базаре. Она уже начала приготовления и ночью втихаря обжигает нам брови и ресницы.
Ложечка в стакане, черный чай начинает кружиться, кружиться вокруг нас, сначала тихо и медленно, потом все сильнее, все громче, зубы стучат по ложке. Свет сыплется на нас как кристаллики оранжевого сахара, небольшой месяц — не месяц, а до крови обгрызенный ноготь, запястья прорастают молодыми веточками, все клубится, пыль, пепел, осколки стекла, люди срастаются с животными. Мы обе смотрим все глубже внутрь, провода оборваны, беспомощные трубки качаются на ветру. Дует ветер, весь мир это только ветер, дождь разбивающихся стаканов и море разлитого чая.
Когда никто не видит, мы яростно все это распарываем. Мы все время поджидаем удобный момент, дрожащие и неуверенные в себе, как будто по дому, от квартиры к квартире, ходит ксендз с традиционным рождественским визитом, и уже слышно, как звенят колокольчики в руках позолоченных костельных служек. Мы ждем, когда раздастся звонок, расстегнутся все пуговицы и мы, бессильные и ничьи, сквозь тучи, сквозь ветви деревьев свалимся на город и врежемся головой в льющийся по улицам асфальт. И утонем в пенящемся мутном потоке, как два соломенных чучела на проводах зимы, с кирпичами на шее, с полными карманами камней, с горящими волосами.
Мы робко, когда никто не видит, рвем швы, устраиваем мелкие незначительные покушения на эти отвратительные пуповины. А когда кто-то смотрит, прячем орудия преступления, ножницы и ножики, которыми только что чистили апельсин, за спину.
Я выхожу из дома. Скукожившийся с горя день так сильно подвернул под себя края, что с утра, с самого утра уже ночь. Мама говорит, ты куда, никуда не ходи, на улицах стаи бродячих собак, не выходи из дому. А я вот она, пожалуйста, даже если они меня съедят, это ведь приличные собаки, они тут же вытошнят меня назад. Помятую. Вернут прямо по зашитому под подкладку пальто адресу. Под ногами у меня плоское, ничего не выражающее лицо города. Город, огромное минное поле, раскатанное подо мной деревянной скалкой безлюдное асфальтовое тесто.
Я иду очень неуверенно, никого тут нет, все знают что-то, чего я не знаю, и спрятались в подъездах. Собаки сжались в комочки в подворотнях, кошки шмыгнули в подвалы. Город сегодня под напряжением, сквозь каждую плиту тротуара пропущен ток. Сегодня в городе нет воздуха, вместо воздуха напустили газ или средство для дезинсекции. Запрещено выходить из дома, белый череп на черном фоне. Перепуганные люди выглядывают из-за занавесок — затыкая рты плачущим детям, они с ужасом смотрят, как я наивно иду по городу, как смело лопочут на ветру полы моего пальто.
Небо должно сегодня лопнуть, обрушиться дождем снарядов, камней, мертвых рыб и птиц, небо обязательно должно лопнуть. На тротуаре полно ловушек, один шаг в неправильном направлении, и ты вдруг оказываешься в аду, жаришься в красном жиру, черти едят тебя ножами и вилками, вытирая уголки губ бумажной салфеткой. Я говорю: пожалуйста, берите меня, я уже себя не хочу.
Конечно же ничего не происходит, ничего подобного, они же не могут подложить мне такую свинью, не в самый разгар праздника, не в середине фильма, надо же чем-то занимать телезрителей еще по крайней мере час. Я встречаю знакомую, и мне очень неприятно, что я ничего не могу ей сказать. Она мне немного помогает, мы склеиваем все сигареты в одну, и мне уже не приходится прикуривать каждую по отдельности, я хожу по улицам и тяну за собой фитиль.
И когда на столбе мы находим объявление «очень красивое беленькое платьице к первому причастию + сумочку продам дешево 677 19 09», мы срываем его и хотим немедленно позвонить, хотя даже голову не сможем просунуть в это платье и миртовые веточки не вырастут у нас на лбу. Мы можем только оторвать кусочек шуршащего кружева с пятном стеарина и носить его в кошельке, в отделении для мелочи. Там уже погасили свет, там закрыто, занято, не работает, мы можем только смотреть сквозь решетку, как малое, обросшее шерстью зло играет вместе со всеми на детской площадке, показывает факью Богу, хвастается своей коллекцией пластмассовых пистолетов, засовывает руки в штаны. За решеткой живет зло сладкое и доброе, оно путается под ногами и пририсовывает усы прохожим. Его нельзя отсюда украсть, меньшее зло удирает от нас на скрипучем велосипеде, показывает факью, щерит испорченные зубы, прячется в малюсеньком колодце, в котором не помещаются наши огромные и все растущие руки. И мы вынуждены пользоваться большим злом, настоящим злом только для взрослых, пить алкоголь, заигрывать с мужчинами, курить сигареты.
