Он взглянул на меня:
– Ну. Ты ведь собирался о чем-то спросить?
Проблема Жерара
Его проблема: он допустил ошибку. Величайшую ошибку. Не переспал с девицей. Не дал свершиться адюльтеру. Классическая ошибка в его стиле: соблюл приличия и сохранил верность.
Он женился в юности, однако, будучи самым известным умником в родном городе – учитывая, что жил он в стране, где мыслители в особом почете, – Жерар страдал от того, что постоянно был окружен восхищенным женским вниманием, с которым он просто не знал, что делать.
Его жена вообще-то была на редкость терпима, но у нее был нюх на мужнины шалости, так что порой Ж. приходилось очень и очень несладко.
Как-то в открытом поле Жерар уже готов был предаться радостям улучшения мироздания с очередной напарницей, как вдруг им на голову на парашюте сваливается его жена, которую капризным порывом ветра отнесло за семь километров от того места, где ей следовало бы приземлиться. Ситуация крайне удручающая, особенно если учесть, что он сам же подначил в тот раз жену прыгнуть развлечения ради (чтобы сбыть ее хоть куда-нибудь) и что «дрянь, ожидающая тебя, коль ты застигнут в чистом поле с голой красоткой, с которой не занимался любовью, ничуть не меньше, чем если бы тебя заловили на том же месте с красоткой, прелестям которой ты успел порадоваться, а меня зажопили в поле с голой красоткой, с которой я не занимался любовью».
Можно было с одного взгляда сказать, что Жерар опять поссорился с женой. Он ходил бледный, страдающий угрызениями совести и воздерживающийся от всяких приключений на стороне, покуда жена не возвращалась под семейный кров. Тогда Жерар поднимал голову и вновь становился манящ и неотразим для противоположного пола.
В лицей устроилась работать новая воспитательница. Он ослепил ее книгами в траченных временем обложках, афоризмами философов, импровизированным очерком всей системы Гегеля. Он пригласил ее в ресторан, накормил устрицами и предложил подбросить до дому, подбираясь тем самым к сокровенной цели своих усилий.
И тут, поведал мне старый друг: «Я сказал самому себе – нет, не в этот раз. Я просто увидел, что все это – тщета, суета сует, Я только сделаю троих людей несчастными. И чего ради? Ради удовольствия, весьма мне знакомого и ничем не отличающегося от радостей брака? И коль мне нужна новизна – то почему бы не с женой? Может, я повзрослел; как бы то ни было, служение удовольствию и боли казалось мне в тот момент не лучшим из занятий. К тому же – мораль, о ней нельзя забывать».
Далее:
– Я видел, ей этого хотелось. Мое тщеславие было удовлетворено.
Он высадил ее на углу.
– Она несколько удивилась, что я не набиваюсь в гости. Но я только вырос в ее глазах. «А он не похож на прочих женатиков, – прочел я в ее глазах. – Он может порадоваться просто милому ужину». Знаешь, мне это понравилось! Я не хотел, чтобы она обнаружила: как и большинство мужчин, я – всего лишь система жизнеобеспечения для моего хрена.
Он ехал домой, поздравляя себя с тем, что нашел новый способ словить кайф. На следующее утро ее нашли в гараже рядом с домом. Лежащую буквой Z. Убитую. Изнасилованную. Патологоанатом в полиции определил, что смерть наступила через полчаса после того, как Жерар ее высадил. Ей перерезали горло.
– Ты когда-нибудь видел, как это выглядит, Эдди? Куда грустней, чем ты думаешь. Так, что комок в горле. Слова для этого фиг подберешь.
А завтра был Афганистан
Единственный совет, который я могу дать: если кто-то приглашает вас на войну, заорите в ответ «Нет!!!», а если этот кто-то меньше вас ростом и не может дать сдачи – заткните ему рот кляпом, чтобы, не дай бог, он не предложил это еще раз и вы не передумали.
Если хотите узнать, каково оно, – не ешьте и не спите трое суток, устройте себе кросс по болоту, посетите морг, а потом завяжите себе глаза поплотнее и попробуйте перейти автостраду (оставьте все же себе некий шанс – делайте это в три утра); если вы выживете, это все же обойдется вам дешевле и проще. Когда Зак спросил меня, не хочу ли я отправиться в Афганистан, я ответил что-то вроде: «Почему бы и нет – передай-ка мне соль». Несколько опрометчиво для человека, жизнь потратившего на занятия философией; что и требовалось доказать: многознание уму не научает – это еще Гераклит заметил.
Причины, по которым Зак и я ввязались во все это
1. Мы вместе сидели в кутузке на Майл-Энд.
2. У нас обоих был Вьетнам за плечами. Он прошел его в качестве пушечного мяса, я – в качестве цели для корректировки полета управляемых реактивных снарядов (летняя практика в Плимуте).
3. Мы оба интересовались философией.
4. Мы оба интересовались выдержанными французскими винами.
5. Мы оба интересовались той пылью, что осыпается с крылышек ангелов.
6. Наш проект рассылки дорогих изданий греческих классиков, напечатанных в Колумбии, с приложением к ним бесплатного подарка в виде популярного порошкообразного средства от насморка пошел прахом.
7. Я всегда легко проникался дружеской привязанностью к неудачникам.
Что делает в Афганистане несостоявшийся философ вроде тебя?
Заку взбрело в голову скупать рубины, которые Афганистан продолжал выдавать на-гора даже во время войны. Следует сказать, что Зак принадлежал к той породе людей, которые только и ищут, как бы усложнить себе жизнь.
Так, отправившись на отдых в Швейцарию, он вставал ни свет ни заря и бросался штурмовать какой-нибудь горный пик. Что до меня, я продирал глаза поближе к ленчу, доезжал на канатке до вершины и устраивался за столиком в самом дорогом ресторане из тех, что притулились на склоне. Там я сидел, карауля местечко для Зака и на всякий случай держа под рукой дежурный томик Платона (я как бы исполнял по совместительству обязанности репетитора) – без всякой страховки и прочего барахла, снижающего риск увечья или смерти, – в то время как Зак карабкался к месту нашего свидания.
Что делает Афганистан
в контексте проблем Жерара?
Мы пробыли там неделю. Я жил в каком-то мареве страха, истощенности и болезни – настолько, что, когда бомбили деревню, через которую мы шли, я почти не придавал этому значения: во мне просто не осталось места для беспокойства; ужас вытеснил саму память о моем «я».
На окраине деревни мы нашли девочку-водоношу, набиравшую из колодца воду, – она лежала рядом со своими ведрами. Ей было лет одиннадцать-двенадцать. Очень хорошенькая. И хорошо одетая – для дочери нищего крестьянина, живущего в зоне ожесточенных военных действий. Она прекрасно выглядела – ни крови, ни грязи, никаких следов ранения, за исключением того, что у нее была начисто снесена верхняя часть черепа; просто девочка с фотографии, у которой кто-то ножницами отрезал верхнюю часть головы; красивая девочка, слегка подрезанная.
Я упал на четвереньки – и разрыдался, заревел, взвыл. Я выл, ревел, плакал и проливал слезы, и размазывал их по лицу, и заходился в рыданиях – подставьте любое слово, выражающее скорбь и отчаяние, подставьте их все, – мои эмоции ручьями хлестали из глаз; водопад скорби. Я рыдал по девочке, но, думаю, рыдал также и по себе, обреченном жить в мире, где подобное возможно. Жерар бы, конечно, сказал, что я рыдал исключительно по себе. Поверьте, даже для людей, которые намного сильнее меня, понятие достоинства связано с условиями, близкими к тепличным. И лучше бы вам не пришлось проверять это на собственной шкуре...
