– Когда мы с Настоящим Джоном садились в такси в Загребе, меня, оказывается, видел один наш сосед. Он был в Загребе по делам. Он окликнул меня, но я не услышал. Когда он вернулся домой, он рассказал моей маме, как он удивился, увидев меня в Загребе. В газетах писали о добровольцах-иностранцах, так что мама поехала в Югославию – искать меня.
– Это не так трудно, как кажется. А в Югославии так все и было. Выходишь утром из дома и убиваешь соседа, потому что он жутко тебя раздражает, или ты думаешь, что так надо, или боишься, что он убьет тебя первым. А в обед стелешь на стол свою лучшую скатерть и угощаешь гостя из Англии своим самым лучшим домашним вареньем, потому что ты хочешь, чтобы люди думали хорошо о тебе и твоей стране.
– Я не знаю. Может быть, все это показалось ему забавным. Я никогда себе не прощу, что поехал туда. Отсюда и тик. Это я пинаю себя по заднице – напоминаю себе, каким я был придурком. Вся эта затея была чистейшим безумием. Полный идиотизм и пакет чипсов в придачу. Но как бы там ни было, Робертов легион дебилов, маньяков и законченных сволочей – это была единственная защита у той деревни.
Мы гуляем уже пять часов. Все работает нормально. Но больше всего меня радует звук. Мне слышно, как под ногами у Одли влажно поскрипывает земля. Будем надеяться, что и в Чууке все будет работать как надо.
В Чууке
Одли возвращается в Лондон на поезде, и мы проводим последнее испытание. Когда он уедет в Чуук, исправлять неполадки будет уже поздновато. Тем более что я сомневаюсь, что там можно будет достать необходимые детали. Одли садится на свое место, и тут в купе выходит высокая женщина с кучей сумок и такой рамочкой на колесиках, чтобы перевозить багаж. Она суетится, возится со своим багажом и вдруг громко вскрикивает. У нее пропала сумочка. Она была прикреплена к рамке. А теперь ее нет. Пропало все: деньги, билет, сандвичи и ключи. Женщина скорбно вопит, обращаясь к Одли и другим пассажирам. Вызывают кондуктора. Женщина вновь причитает. Одли бормочет: «О Господи». Как выясняется, в сумочке была еще книжка, чтобы почитать в дороге – ведь ехать-то долго.
Одли достает из кармашка сбоку сиденья книжку про Микронезию.
– Вот, – говорит он. Поезд трогается. Минут через десять женщина возвращает книжку Одли.
– А другого чего-нибудь нету?
Кто-то из пассажиров покупает ей сандвич.
* * *
У Одли есть передо мной одно преимущество: отправная точка. Для того чтобы отправиться в путешествие, нужно, чтобы было откуда отправиться. Да, Санк-Айленд – местечко заброшенное и унылое, но у него есть своя сильная сторона: оно устойчиво и стабильно. Оно не меняется. Эти дома и фермы стоят уже много лет и простоят еще долго.
Название места, где я родилась и выросла, по-прежнему существует; но самого места нет. Большинство улиц сохранили свои названия, но это уже не те улицы, совершенно не те. День за днем наш район перестраивался, изменялся. И за двадцать лет изменился до неузнаваемости. Наверное, то же самое происходит со всеми пригородными районами. В последний раз, когда я там была, я вообще ничего не узнавала. Самое смешное, что там мало что изменилось по большому счету: те же самые магазины, те же самые кафешки – но все как-то запуталось, все поменялось местами. Раньше было вот тут, а теперь в двух кварталах отсюда. Там прошла моя юность, а теперь у меня было чувство, что ее взяли и выбросили на помойку. Даже если бы там все осталось, как было, вряд ли бы мне захотелось бывать там почаще, а так мне вообще расхотелось туда приезжать: это так грустно, когда тебе явно дают понять, что твое прошлое – это просто ненужный мусор.
Мне всегда было скучно выслушивать причитания пожилых родственников, что, мол, раньше все было лучше, а теперь все не то; и вдруг как-то так получилось, что я сама сокрушаюсь на ту же тему, хотя я их в два раза моложе. Как ни странно, острее всего ощущается нехватка каких-то малозначительных мелочей: лестниц, с которых ты падала в детстве, переулка, где ты целовалась, скамейки, где вы постоянно сидели с друзьями. Хочется, чтобы от прошлого сохранилось хоть что-то; чтобы было за что держаться – даже если это всего лишь мусор, годный только на выброс.
В Лондоне много всего интересного-завлекательного, но он стал каким-то текучим: превратился в такую большую кастрюлю с супом, где мясо и овощи остаются прежними, но все бурлит и сдвигается с места на место. Компании переезжают в другие офисы, люди меняют место работы, все – в непрестанном движении. Стоит только транспорт. Всякая ответственность стала анахронизмом. Единственное, что еще остается устойчивым и неизменным, – это я сама. При таком положении дел остается одно: наблюдать.
* * *
Уолтер вечно опаздывал. Что само по себе раздражало. Но если мы собирались куда-то вместе, у него была отвратительная привычка говорить, кивнув в мою сторону: «Простите, что мы опоздали. Но вы, наверное, уже догадались, по чьей вине». В конце концов мне это надоело, и я сказала Уолтеру, что нам лучше приходить не вместе, а порознь – потому что я не хочу, чтобы меня считали несобранной дурой, неспособной следить за временем. Помню, как мне было неудобно на одном званом обеде, когда Уолтер пришел с опозданием на целый час. Он объяснил, что его задержала полиция, потому что в доме напротив был сильный пожар.
Мы все пошли посмотреть. До горящего дома было достаточно далеко, так что за безопасность наших хозяев можно было не опасаться. В доме не было никого, и мы все равно не смогли бы ничем помочь, так что мы просто стояли на улице, пили шампанское и смотрели, как пожарные борются с огнем. Я в жизни не видела такого страшного пожара – дом горел весь, языки пламени вырывались из окон, и мне казалось, я слышу, как пламя смеется. В жизни бывают мгновения, когда ничего нельзя сделать: можно только стоять и смотреть. Хотя мне показалось, что наши хозяева наблюдают за этим пожаром в соседнем доме с каким-то уж слишком большим удовольствием.
* * *
Второе письмо от Уолтера пришло через три дня после первого. На нем тоже стоял лондонский штемпель, и его тоже отправили накануне, так что дело было не в том, что письмо шло по адресу восемь лет – кстати, не такой уж и редкий случай.
Дорогая Оушен.
Удивлена, да?
Когда ты прочтешь это письмо, я действительно буду уже… нет, не хочу даже писать это слово, это же полный абсурд, разве нет?
Ты на меня злишься, да ? Но злость – это якобы хорошо для сердца, И вообще следует периодически проверяться. Надо заботиться о своем здоровье.
Я пишу в темноте, так что ты извини, если где почерк корявый.
Это не все. Потом будет еще.
Уолтер
Я разозлилась, еще когда прочла первое письмо. Это что, розыгрыш? Шутка? Ошибка? Да, я разозлилась. И растерялась. И сильно расстроилась. И еще я была тронута, прямо до слез.
