восемь или десять.
Слегка ошеломленные происшедшим, юные «вечницы» долго обсуждали омские события.
— Потрясающе! — возбужденно восклицала Маня Школьник. — Просто потрясающе! Как растет сознание рабочих! Помните того старика?
Почему-то самое большое впечатление на Маню произвел старый матрос на костыле, просивший, как милостыню, взять от него несколько папирос и медную монету.
Маруся в обсуждениях участия не принимала.
Совсем обессилев от волнений дня, она лежала на полке, зажав в руке скомканный платок, и покашливала, но пока не сильно. Рядом, на столике, стоял большой букет полевых цветов. Его передала молоденькая монашенка с запиской: «Марии Спиридоновой, страдалице-пташке от монашек Н-ского монастыря».
Начальник конвоя вошел на половину девушек, мельком взглянул в сторону громко говорившей Мани и остановился рядом с Марусиной полкой:
— Мария Александровна…
Маруся вскинула на него глаза:
— Да?
— Я должен поблагодарить вас.
— За что?
— Если бы вы в Омске сошли с лесенки вагона и вошли в толпу, я застрелился бы на месте.
Маруся иронически улыбнулась:
— Ну что вы, господин полковник, не вам одному присуще благородство. Я же знаю, что солдаты сделали бы с людьми, которые рискнули освободить нас. У вас ведь наверняка был приказ в таком случае стрелять по толпе без разбора. Ведь правда был?
— Нет. Такого приказа у меня не было.
Маруся прищурилась:
— Что же, если бы мы были в этом уверены — тогда стоило бы попытаться.
— Спасибо, что не попытались, — невозмутимо ответил начальник конвоя.
— Пожалуйста.
— Мария Александровна… — полковник откашлялся, словно решая про себя, стоит ли продолжать разговор с арестованной.
— Что?
— Хотел спросить у вас… То, что вы говорите этим людям на митингах, вы говорите искренне и серьезно?
— Что вы имеете в виду?
— Ваше сравнение людей с муравьиным стадом.
Маруся вскинула брови:
— Разумеется, и искренне, и серьезно. А что вас удивляет?
— Да нет… Просто ваше сравнение представляется мне крайне неудачным.
— Это почему же?
— Муравьев гонит инстинкт, ему одному они и подчиняются. А люди — они все-таки не муравьи. Помимо инстинктов, у них еще есть разум, дающий умение анализировать и оценивать. Следовательно, и свобода выбора, свобода решения. Вы же призываете эту свободу у них отнять. Но думающий человек не станет бездумно подчиняться. То есть вы…
— Что?
Полковник усмехнулся:
— Получается, что вы призываете к безумию.
У Маруси от негодования кровь прихлынула к щекам:
— Демагогия и софистика!
— Почему же?
— Вы что же думаете, что я или кто-либо из моих товарищей не осознавали, не понимали, на что мы идем, решаясь на акт? И что нам грозит смерть? Прекрасно понимали и осознавали! Это было в высшей степени обдуманное и сознательное решение, продиктованное и разумом, и чувством.
— Хорошо. Но вы ведь призываете и других следовать по вашему пути. По-вашему, все, как один, должны участвовать в бунтах против законной власти. А кто не с вами, тот против вас и безоговорочно становится врагом, так ведь?
Маруся пожала плечами:
— Разумеется. Это борьба не на жизнь, а на смерть, и в стороне от нее остаться невозможно. Каждый должен выбрать, на чьей он стороне.
— Должен? Кому должен? Вам? А по какому праву?
— Я думаю, что это право я заслужила, готовясь отдать собственную жизнь за счастье и честь народа, — медленно проговорила Маруся. — Причем отдать ее с радостью.
Полковник покачал головой, хотел что-то сказать, но тут Маруся зашлась в приступе кашля. На поднесенном к губам платке появились кровавые пятна. Полковник участливо наклонился к ней:
— Подать вам воды?
— Нет, спасибо, — через силу проговорила Маруся, — сейчас пройдет.
Полковник как-то странно посмотрел на нее.
— Боже, Боже! Совсем девочка, — бормотал он себе под нос, уходя. — Совсем девочка, и уже пропащая! Будь прокляты те, кто внушили ей такие мысли…
Митинги, подобные омскому и курганскому, повторялись и на других станциях. Но не все встречавшие были единодушны в своих восторгах.
На одной маленькой станции в Сибири, говоря очередную речь, Маруся встретилась глазами с пожилым мужчиной, по виду рабочим. Он стоял до-вольно близко к открытому окну, служившему на этот раз трибуной, и смотрел на выступавшую исподлобья, угрюмо и недружелюбно. Маруся даже слегка сбилась, поймав этот взгляд, но быстро справилась с собой.
Однако, когда она закончила говорить и пожимала протянутые ей руки, рабочий протолкался совсем близко и спросил:
— Что ты делаешь, безумная? Зачем баламутишь народ?
Маруся, высоко подняв брови, холодно взглянула на него. Но на старика ее суровость не произвела никакого впечатления:
— Думаешь, героиня? Безумная и есть. Послал тебя дьявол России на погибель…
Стоящие рядом услышали его слова. В толпе закричали:
— Контра! Жандармский прихвостень!
Через минуту старик был вытолкнут из толпы и исчез.
Эта встреча долго мучила Марусю. Если бы он говорил зло, гневно — тогда другое дело, тогда она не брала бы это в голову. Обращать внимание на вражеских прихвостней — нет уж, извините! Но злобы в голосе старого рабочего не было, в нем слышалась какая-то беспросветная тоска. Словно он видел нечто такое, чего она. Маруся, не замечала…
Нет. он же один, только один такой, успокаивала она себя. А другие смотрят на нее как на освободительницу, как на героиню, принявшую на себя муки несчастной России… И тех, других, много, очень много! А значит, все правильно. Значит, все, что она делает, не зря.
Из воспоминаний Александры Измаилович:
В Сретенске, конечном пункте железной дороги, мы провели дней пять, и за это
