то и ладно. А в душу заглянуть – тут одного зрения мало. Ты по краешку вот прошелся и углядел, какое сокровище там скрыто. А шагни подальше, открой засовы, которые она сама на свою любовь понавешала, и удивишься, сколько там всего тебе достанется. Стеша твоя хорошая женщина была. Любила тебя. Жила как дышала. Наследство после себя вон какое оставила! Сходи на кладбище, поклонись ей за все и на небо глянь для порядка. Твое дело теперь какое? То наследство сберечь. И одному тебе тут никак не справиться. Стеша это получше тебя понимала. Потому и взяла с Серафимы слово, перед тем как тесто на те хлеба творить, что ежели что с ней случится – детей не бросать. Хоть и знала, что та тебя любит без памяти. А вот доверила… Не всяк мужик такое поймет.
– Почему?
– Да потому, что детишкам мамка нужна. Маленькие они еще и все в тебя – ласковые как телята. Приголубь, пожалей и глядишь, что подсолнушки твои развернулись к тому, кто пригрел. У Симы этого тепла – еще на десяток хватит. Стеша это видела. И знала, что дети твои ее матерью назовут, если судьба так распорядится. Они и зовут. Два года уж как. А ты сейчас явишься да ту, что им мамку заменила, прогонишь от них? Ладно ли это будет?
– Нет!
– Вот и я так думаю. А потому – ступай-ка ты, Иван Алексеич. Хватит тут со мной лясы точить. Ждут ведь тебя дома-то! А как обживешься, попривыкнешь – милости прошу! Только помни! Ежели ты Симу обидишь – никто из соседей тебе руки не подаст. Лучше уж сразу тогда собирайся и уезжай отсель. Разумеешь?
Иван встал, оправил гимнастерку, а потом расцеловал бабу Марью в обе щеки так крепко, что она зарделась, будто молоденькая.
– Спасибо тебе за науку и за доброе слово!
– Охальник! – Марья Афанасьевна засмеялась, поправила платок и махнула рукой. – Иди ужо! И дай Бог тебе и семье твоей!
Она долго еще сидела на завалинке, подставляя солнышку то одну щеку, то другую. А то сушило слезы, лаская каждую морщинку. И Марии Афанасьевне не нужно было идти за Иваном, чтобы увидеть, как он откроет дверь и войдет в горницу, ища глазами ребятишек. Как Сима от неожиданности вывернет на пол полный чугунок каши, разревется как маленькая, а потом спрячется за печку, не зная, как смотреть в глаза тому, кого так ждала. Как завторят ей дети, глядя на отца, которого не видели так давно, что уже успели и позабыть. Как шагнет Иван к той, что ждала его все эти годы, обнимет крепко, суша слезы поцелуями, и скажет:
– Ну что ж ты плачешь, глупая? Вот он я! Живой. И ты – живая. И дети живее всех живых! Вон как голосят! Всю деревню уж на уши поставили! Будем жить, Сима!
И эхом откликнется ему та, что о жизни этой давно уже все поняла:
– Будем жить!
Танцы с бубнами
– Да, мама. Я поняла. И яблоки. Да, конечно, не такие, как в прошлый раз. Да, понимаю разницу. Я услышала. Извини, меня начальник вызывает. Нет, я тебя не обманываю. Конечно, ты для меня важнее всех не свете! Разумеется. Потому что я на работе, мама. Нет, работа не важнее. Да, я слышу…
Разговор, который Галина вела по телефону в небольшой комнате отдыха офиса фирмы, торгующей детскими игрушками, был не предназначен для чужих ушей. Но, как это часто бывает, в момент наибольшего накала, когда на Галю посыпались привычные уже обвинения в пренебрежении дочерними обязанностями, на пороге появилась Светочка.
На самом деле Светлану Владимировну Костикову Светочкой мог назвать только человек, который ее давно и хорошо знал. Ибо как можно окрестить таким уменьшительно-ласкательным именем гору?
А Светочка была именно горой. Причем во всех смыслах.
Ее было много! Нет, не так.
Очень много!
Света была как поэма. Высокий слог и монументальность. Ростом с хорошего баскетболиста, она была так обширна, что люди, впервые увидевшие ее, просто теряли дар речи. Обретали они его снова далеко не сразу, потому что вслед за удивлением от внешнего вида Светланы приходило понимание того, насколько этот человек уникален. Для того, чтобы это понять, стоило пообщаться с ней хотя бы пару минут. Светочка обладала такой невероятной харизмой, что не попасть под ее обаяние было просто невозможно. И даже самый отъявленный критик не решался выдать ей совет по поводу здоровья или лишнего веса, который у Светочки был вовсе и не лишним.
– Толстая? Конечно! Я – толстая! Это плохо? Мой дорогой, это ваше мнение. У меня оно иное. Вы ведь не станете спорить с тем, что каждый индивидуум имеет право на свое собственное мнение? Мое звучит примерно так: кому что не нравится во мне – все в сад! По-моему, доходчиво? Вам так не кажется?
Человек, со Светочкой не знакомый, мог бы подумать не весть что, услышав эту фразу, но, если его звезды сходились особо удачно в тот день, когда Светочка изволила гневаться, то у него были все шансы попасть в ее сад.
Настоящий, не придуманный, тщательно лелеемый и оберегаемый от посторонних. Выражение «Мой дом – моя крепость!» было для Светочки не фигурой речи. Оно было смыслом и целью ее жизни. И люди, которым она открывала калитку своего сада, небольшого, сплошь заросшего цветами, или дверь своего дома, такого теплого и уютного, уже никогда не забывал того времени, которое ему позволяли провести там. Те, кто удостоен был подобной чести, как правило, становились Светочкиными друзьями и, даже если обстоятельства менялись и продолжать общение было сложно, неизменно получали минимум одно письмо в месяц от нее, в котором было столько внимания и заботы, что невольно вспоминался и маленький столик под старой вишней, и розы, огромные и прекрасные, как сама Светочка, и вкуснейший чай с клубничным вареньем и каким-то особенным медом, и хозяйка сада, внимательно слушавшая и дышащая в такт с гостем.
Светочка умела делать мир вокруг себя красивым. Редкое качество, доступное далеко не всем, для нее было настолько же естественным, как способность мыслить.
Обладавшая безупречным вкусом, она слыла иконой стиля и иногда снисходила до того, чтобы выдать какой-нибудь ценный совет, способный преобразить женщину так, что оставалось только диву даваться.
– Светочка, тебе нужно было бы быть модельером или стилистом! Представляешь, сколько женщин ты могла бы осчастливить?!
– Увольте меня от этого! Угодить женщине?! Невозможно! И вообще!
