саблю и с уграми, и с булгарами, и с византийцами. Но с ними он воевал только ради добычи. Настоящий же враг у хана был один — русские. Ненависть к ним родилась ещё в детстве, а вскормил её в сердце мальчика отец — хан Артык. Владимир Мономах выжег кипчакские становья и заставил отца уйти за Железные ворота[76]. После смерти киевского князя хан Артык вернулся в родные места, ибо уже не было у русских прежнего войска и стали они как табун без вожака.
Вот тогда-то юный Кончак и начал мстить за позор отца. Кипчакские отряды налетали на русские сёла, подобно степному палу, оставляя после себя лишь трупы да чадящие головни. И радовались глаза хана, когда он видел вереницы пленников, и ликовал его слух, ловя причитания и проклятья на чужом, но понятном языке.
Долгие годы русские матери пугали детей его именем, а князья, не умея защитить своих владений, искали его дружбы. Он охотно помогал им — то одному, то другому — истреблять собственные нивы и обращать в прах города.
Но с недавнего времени, всё больше страшась поражений, многие подручные мурзы перестали являться на зов великого хана и предпочитали пьянствовать в Киеве. Хитрый Святослав на вино для них не скупился, и мурзы от безделья заплывали жиром, теряя не только воинский дух, но и родные имена. Даже любимый сын самого хана, прожив две луны в гостях у русских, сменил дедовское имя и велел называть себя Юрием!
Кончак горько усмехнулся.
«А кто виноват? — подумал он. — Ты. Ты хотел тогда замазать глаза русским, прикинувшись их другом, и обманул себя. Так не обманывай хоть теперь. Преимущество старости в том, что она не позволяет человеку лгать самому себе. Ты ещё сидишь в седле, но подпруги уже подгнили и еле держатся. И скоро настанет пора грохнуться головой о землю. Род кипчаков идёт к закату. Он растворится в Руси, как капля молока бесследно растворяется в реке. Именно это уже случилось с нашими братьями по крови — торками и берендеями, которых русские зовут «своими погаными». Так не лучше ли принять другую смерть, более достойную воина, — смерть от меча?»
За стеной шатра послышался топот коня и окрик стражи.
— Мурза Гилбук с вестями! — сказал вошедший воин.
— Впусти.
Гилбук вполз в шатёр на животе.
— Великий хан! Я привёз тебе свою голову, — начал он, уткнувшись лбом в ковёр.
— Встань, — сказал ему Кончак.
Мурза приподнялся на колени. Лицо у него было забрызгано кровью (своей или чужой?), шлем помят, а правая рука обмотана тряпкой.
— Говори же!
В горле у Гилбука булькнуло.
— Моё войско разбито, — пошевелив запёкшимися губами, сказал он.
— Где Игорь?
— Повернул к Донцу.
— Пеших у него много?
— Я видел сотен двадцать.
Кончак кивнул и потрогал свои усы, похожие на два пучка ковыля. К удивлению мурзы, хан был совсем спокоен и даже казался довольным.
Услышав тихое «ступай», Гилбук вне себя от радости выбрался из шатра: на сей раз, хвала предкам-хранителям, голова на плечах уцелела!
Кончак, оставшись один, прикрыл глаза тяжёлыми веками. «Игорь, — думал он, — самый честолюбивый из русских батыров. Он готов гнаться за славой, как охотник за лисицей, хоть на край света. Догадывается ли князь, что я приготовил ему западню?»
Хан представил себе, как сейчас кипчакские отряды всё туже затягивают петлю вокруг Игорева войска. Они уже отрезали русским дорогу к Донцу. Вокруг безводная степь, и кони начнут падать прежде людей. Пеших станет ещё больше, а бросить их в беде одних Игорю и в голову не придёт — это Кончак знал твёрдо. Значит, князю остаётся только принять бой и умереть. Умирать русы умеют не дрогнув, но Игорю суждена другая доля. Рассылая подручным ханам красные стрелы[77], Кончак повелел взять всех знатных русичей живьём, какой бы крови это ни стоило. Два его сына, Тудор и Бякуб, до сих пор находились в плену у Святослава, и хан надеялся обменять их.
Мурза Гилбук своё дело сделал: заманил Игоря в кольцо кипчакских становий, сам о том не подозревая. Да и незачем ему было знать весь замысел, а то бы бился с оглядкой, жалея своих людей. Теперь черёд Гзака.
Кончак не любил хана Гзака, брата своей младшей жены. «Юлдуз, речная тростинка! Зачем я взял тебя в последний поход? Сеча при Хороле была такой свирепой, такой быстротечной, что я не успел ударом кинжала избавить тебя от постыдного плена... И твой брат не может простить мне этого. У Гзака отвратительная привычка смотреть прямо в глаза и не отводить взгляда. Он один позволяет себе выходить из шатра великого хана не пятясь. Но у него сто сотен отборных воинов, а в боях он всегда был первым. О духи, пошлите Гзаку смерть от русского меча, сегодня же, ибо завтра он убьёт моих сыновей и сядет под мой бунчук».
Морщась от боли в подреберье, великий хан поднялся и кликнул своего оруженосца. Когда тот появился, Кончак сказал ему:
— Вели седлать мне коня. Волк накормлен?
Оруженосец кивнул и что-то замычал в ответ. Во рту у него вместо языка шевелился обрубок. Хан отдавал предпочтение молчаливым слугам.
Он вышел из шатра, одетый по-походному — в простые латы из воловьей шкуры с овальным стальным нагрудником.
У входа в шатёр его ждал гепард — могучая кошка с собачьими лапами. Кончак звал его Волком. Ещё щенком этого редкого зверя великий хан получил в подарок от своего недавнего союзника князя Игоря.
* * *
Русские полки отступали уже вторые сутки, стремясь прорваться к Донцу. Бой не утихал даже по ночам, при свете полыхающих майских зарниц. А зарницы ходили в полнеба.
Избегая рукопашной, половцы пускали стрелы и копья. Это напоминало схватку кошки с ястребом, у которого перебиты крылья, но клюв и когти по-прежнему опасны. Стало быть, приходилось ждать, пока ястреб истечёт кровью и совсем ослабеет.
Чтобы ни у кого не оставалось соблазна бежать, Игорь приказал конной дружине спешиться, и князья теперь бились в одном ряду с простолюдинами.
Чёрный от пыли и бессонницы, Игорь ездил от полка к полку, ободряя ратников. Они изнемогали от жажды, особенно раненые. А раненых становилось всё больше с каждым часом. Между тем к Кончаку прибывали и прибывали свежие отряды. Казалось, вся Половецкая Степь стягивала свои бесчисленные кочевья к Донцу, чтобы закрыть русским дорогу домой.
