мама не отворяла дверь и не начинала мягко трясти ее. Пожалуй, это было ее самое любимое воспоминание о маме. В такие ночи было так тихо, и воздух был наполнен ароматами сотен цветов. Она и теперь делала это каждое полнолуние, отдавая безмолвную дань матери.
Фрэнсин повернулась, мысленно увидев, как тоненькая фигурка матери, облаченная в белую ночную рубашку, идет мимо плетей луноцвета, обвивших одну из стен сарая, легко касается рукой его белых, похожих на колокольчики цветков и с чуть заметной отстраненной улыбкой говорит:
– Скажи мне его ботаническое название, Фрэн, и перечисли его обиходные имена.
– Ipomoea alba, – сказала юная Фрэнсин; сад был для нее своего рода школьным классом, в котором мама постоянно экзаменовала ее. – В обиходе известная как утреннее сияние или лунная лоза… А почему ты называешь эти лианы луноцветом, если большинство людей называют их утренним сиянием?
– Потому что во всей своей красе их цветы предстают именно при лунном свете, а утром они уже не так хороши. – Мать остановилась и устремила взгляд на клумбу с растениями поменьше, фиолетовые цветы которых, также имеющие форму колокольчиков, полностью распустились и стояли стоймя. – А теперь дурман.
– Datura stramonium, дьявольская трава, дьявольские силки, дьявольская дудка…
– Да, прекрасный и гибельный дурман, влекущий транс и смерть, – пробормотала мать и улыбнулась Фрэнсин. – Удивительно, что столь многие цветы, имеющие форму колокольчиков, ядовиты.
Тогда Фрэнсин пожала плечами.
– И они относятся к одному и тому же семейству?
– Полно, тебе ли не знать, что это не так, Фрэн! Дурман относится к семейству пасленовых, бругмансия тоже, а мои прекрасные луноцветы – это, разумеется, семейство вьюнковых[15]. – Она тихо хлопнула в ладоши. – А теперь перечисли мне семейства…
Выкинув это воспоминание из головы, Фрэнсин атаковала клумбу нарциссов, зеленые стебли которых торчали из земли, увенчанные бутонами. Жаль, что приходится выдергивать луковицы из земли до того, как цветы расцветут, но ничего, потом она сможет посадить их заново. Бросив луковицы на лужайку, Фрэнсин продолжала копать, исходя по́том.
Но пока она так и не нашла никаких тел.
Шел мелкий моросящий дождь, а Фрэнсин все разоряла и разоряла свой сад, пока он не стал выглядеть как кладбище с разрытыми могилами. От этой мысли ее пробрала дрожь.
Она начала раскапывать клумбу, окружающую старое кизиловое дерево, только-только начавшее покрываться чудными белыми цветами. Воткнув в клумбу вилы, остановилась и воззрилась на растения. Фрэнсин хорошо помнила, как она вместе с мамой обустраивала эту клумбу, когда ей было десять лет или чуть больше. Элинор тогда плакала, сажая растения в лунки, приглаживая землю с нежностью матери, вытирающей слезы со щек своего ребенка.
Встав на колени, Фрэнсин провела ладонями по кустам пионов с длинными темно-зелеными листьями, в которых скрывались бутоны.
– Виола, – прошептала она. Затем коснулась стеблей белых хризантем, которые расцветут в июле. – Агнес.
Здесь же росли и садовый лютик Мэдлин, и лантана самой Фрэнсин. К стволу кизила жались фиолетовые крокусы, цветы Монти, маленького Монти, прожившего слишком недолго, чтобы иметь свой собственный цветок. Противоположный край клумбы окаймляли дельфиниумы; они уже проклюнулись, но до появления их синих, белых, сиреневых и розовых цветов было еще далеко.
– Розина? – пробормотала она, поскольку мисс Кэвендиш не упоминала лишь это растение, и Фрэнсин предположила, что мама определила малышке цветок уже после ее смерти.
А надо всем цвел кизил, дерево Бри, покровительственно прикрывающее своими ветвями растения на клумбе, словно лаская их.
Только так Фрэнсин могла узнать, какими были ее потерянные сестры, но все сведения об их характерах были здесь, выраженные языком цветов, который использовала Элинор Туэйт в память о своих детях, и эти описания были более содержательны и наглядны, чем любые фотографии.
Чувствуя, что в горле у нее образовался ком и что к глазам подступили слезы, Фрэнсин отвернулась от клумбы, которую она не могла заставить себя раскопать, и начала копать соседнюю.
* * *
Пять дней она продолжала разорять свой сад, начиная копать на рассвете и работая дотемна. Она была так одержима поисками тел сестер, что почти не ела, почти не замечала, сколько времени или какая стоит погода, и только тупо и безучастно смотрела на Мэдлин и Констейбла, когда те приближались к ней. Вскоре они сообразили, что лучше оставить ее в покое, и Туэйт-мэнор окутала пелена странного молчания. Никто не мог понять, как к ней подойти, когда вечером Фрэнсин возвращалась в дом, испачканная землей и падающая с ног от изнеможения. Она упорно не соглашалась принять помощь Констейбла, немало озадаченного опустошениями, производимыми ею в саду. Но Фрэнсин не отвечала ни на какие вопросы, а просто поднималась на второй этаж, ничего не видя вокруг, и падала в кровать.
Однако, несмотря на изнеможение, Фрэнсин по-прежнему чувствовала исходящую от ее дома угрозу и была убеждена, что в нем поселился дух Джорджа Туэйта, наблюдающего за каждым ее движением. Он оставался рядом, когда она просыпалась, чувствуя себя нисколько не отдохнувшей, с затекшими руками и ногами. Более того, из стен исходил шепот, сменяющийся тишиной, которая повисала тогда, когда ей это было не положено; затем ночами слышались стуки. Когда Фрэнсин находилась в саду, у нее постоянно было такое чувство, будто за ней кто-то следит, и она то и дело поглядывала на окна дома с их свинцовыми переплетами. Те тоже смотрели на нее, смотрели безучастно, но время от времени ей казалось, что в окнах верхних этажей она видит какое-то движение.
И дело было не только в тревожной атмосфере, но и в свежих синяках, которые она замечала у Мэдлин каждый день. Та не жаловалась, но всякий раз встречалась с Фрэнсин взглядом, и они понимающе смотрели друг на друга.
Позже Фрэнсин поняла, что в те дни лихорадочной активности она просто сошла с ума, но в каком-то смысле это было чем-то вроде очищения. Как будто, опустошая свой сад, она избавлялась от каких-то ужасных страхов и исцеляла свою изломанную душу. С каждым новым растением, вырванным из земли, она чувствовала, что становится чище, хотя и не понимала, почему ей надо очищаться.
Приближался вечер пятого дня, когда Фрэнсин наконец оказалась лицом к лицу с лабиринтом из рододендронов. Она одеревенела от усталости. Вокруг были разбросаны сотни растений с обнаженными корнями, вянущими цветами, высыхающими листьями. Она не пожалела даже бордюр с защитными травами – ведь теперь их защита была не нужна, поскольку зло уже проникло в ее дом и не желало из него уходить.
Фрэнсин посмотрела на высокие стены из рододендронов, думая обо всех
