с лишним человек — едва двести. Десяток деревень осмотреть успели — везде народу вдвое меньше, чем в бумагах. Те, что живы, поголовно переведены дурные травы сеять, сколько осилят. Огородики ещё садят, а зерно — нет.
— А хлеб как же? — удивился я. — Покупают? Или им взамест травы пшеницу отсыпа́ли?
— Немного отсыпали. Но только немного. Видать, неудобно заготовщикам с зерном возиться. Остальное — деньгами платили, чтоб на ярмарках купить могли. Однако ж нынче в соседних вотчинах везде недород случился, продают неохотно, цены ломят высокие. Уж на что наши крестьяне к картошке подозрительно относятся, и той не достать.
Так-та-а-ак, похоже у меня в вотчине намечается голод. Замечательно!
— Семена дурнотравья догадались изъять?
— Конечно, ваша светлость! Изъяли, сразу пожгли. Только чем садиться будем?
— Вопрос, конечно, интересный. Ладно, Андрей, это мы решим. Ваша задача: в короткие сроки придумать, чем и как народ загружать будете. Потому что бесплатно я кормить никого не намерен, а копейки ихние мне задаром не нужны. Будут работать — будет еда. Не захотят — ну, значит, будут работать битые. В первую голову здесь в усадьбе подсобные помещения расчистить да прибрать. Зерно возить будем, чтоб было куда складировать.
— И подвалы большие обустроить надо, — прибавил Кузя, выразительно подняв брови: — под картошку.
«А она в подвалах хранится?»
«Именно. Перемораживать её нельзя».
— И подвалы, — подтвердил я.
Картошки я знаю где набрать.
Мы спустились во двор, уселись в машину и развернули портал.
— Зря я Горыныча за неразборчивость в бабах критиковал.
Кузя скривился:
— Только не говори мне, что ты хочешь с этим истериком договариваться.
— Я — нет. К тому же мальчик критически недоговороспособен. Особенно если у них тоже с урожаем похуже. Но если Змей его по-отечески прижучит, то эта изумрудная ящерица вынуждена будет поделиться. А Змей по-любому захочет за помощь с головами отдариться. Вот он — подходящий случай!
— Да там у них кукуруза в основном!
— Жрать захочешь — и кукурузу сожрёшь. И вообще, картошку они тогда ещё сажать начинали. Разогнались, поди.
Да. У Горыныча была не только дочь, но и сын. Тоже жив, скорее всего. Боги так просто не помирают.
ПОЗНАКОМЬТЕСЬ…
837 лет назад
Змей пребывал в меланхолии. Изволил грустить и пить горькую. На все расспросы бухтел, что жизнь не удалась, всё плохо и бабы, соответственно, поголовно… как бы сказать… непостоянны в своих привязанностях. Пришлось мне выпить заветный, припасённый с Ольхона, бутылёчек с протрезвином и упоить нашего рептилоида чачей до невменяемости. И только после этого Змей сдался и рассказал причину своего горя.
— Говорил я тебе — все беды от баб?
— И ты в очередной раз получил неопровержимое подтверждение своей теории?
— А вот не н-н-а-а-а-адо… — Горыныч закачался как водоросли под водой, поводя передо мной зелёным чешуйчатым пальцем.
Реально, лучше сейчас не шутить, а то перемкнёт его в переходной форме, трансформируй потом принудительно, мучайся.
— Чего случилось-то, говори толком.
Змей горько вздохнул.
— Понимаешь, Димас, — это, он говорит, что так моё имя на кавказский манер звучит, — прилетаю я, зна-ачит, домой. В родную деревню! — Горыныч натурально выпучил глаза. — А мне — мне! — претензии выкатывают!
— М-м?
— Говорят, мол, сынуля мой их, зна-ачит обибает, нет, это, о-би-жает. Во!
— А ты?
— Я грю: какой сынуля, вы чё? Я один как перст, — он всхлипнул, — один, совсем.
Да, тогда Гидра с Ехой ещё не проявились, точно. И Змей страдал.
— А мне старейшины и говорят: прилетел змей, яркий такой. В перьях.
— Что — прям натурально в перьях⁈
— Ну! Да ещё в изумрудных, можешь представить⁈
— Пиштец.
— Сразу заявил, что он — мой сын. Повидаться мол, хочет, — Горыныч шумно высморкался. — И жрёт, гад летучий, по восемь овец в день! Старейшины в панике. Такими темпами, говорят, скоро вообще стад не останется!
— Ну д…
— Я им, говорю, — вы чего? Да ни один человек столько не съест! Обалдели, да? А они мне — а он в образе змея жрёт.
— Ядрёна-Матрёна, — только и смог сказать я.
Змею рассказ доставлял истинные муки:
— Зачем? Зачем восемь, а? — горько причитал он. — Ну обернись ты человеком, приготовь плов, шашлык, зелени возьми… Энергоёмкость же будет выше чем в образе. Ну⁈
Что тут скажешь?
— Э-э-эх! Давай, наливай!
Выпили.
— Ну, я взлетел, да… Лечу, да, ищу. И тут мне ка-а-ак кто-то даст в крыло! Чуть плечо не вывихнул, неприятно так! Я вывернулся, щиты поставил. Смотрю — а это мелкий такой змеёныш, на западе таких «вирм» называют — тоже змей, только без передних лап. Как эта шняга летает — непонятно. Ни крыльев, ни хрена. Шкурка яркая, лазурно-голубая с прозеленью. Пёрышки торчком. Но дура-а-ак… Кто ж на меня в моих же родных небесах нападает? Я ж на одну ладонь посажу…
— Другой прихлопну! — закончил я любимое присловье Горыныча. — Дальше-то⁈
— Да чё там… Сгрёб его в горсть, чуть сжал, да и бросил вниз. Думаю: если настоящий змей — не убьётся. Я, когда пацаном был, знаешь, сколько падал? О-о-о, не сосчитать. Постоянно в лубках ходил. Там же, понимаешь, вся моторика меняется, пока привыкнешь…
— Да понятно, свои сложности.
— Ну так вот. Грохнулся этот приблудыш в долину, анчар старый сломал. Лежит, стонет. Я спустился. Скинул образ, подхожу. Говорю: «Ну что, искал меня, паршивец? Ну, считай, нашёл. Что-то недоволен, смотрю?» Он снял облик, но знаешь, не по-нашему, а… как-то волнами, сперва словно рябью пошёл, а потом уж человек.
Да уж, Горынычу, я знаю, облик сложнее принять, здоровый слишком,
