— дитя мира, и ступает на территорию, где почти безраздельно царствует Ум. Он отделяется от мира, словно капля — от океана, только медленно, будто нехотя и словно океан не хочет её отпускать. Но вот капля отрывается, и она уже — не океан. Она уже обособилась, и теперь главным её стремлением будет утверждение собственной индивидуальности, для неё самоутверждение — свобода, победа, и подмена космической безграничности крохотным мирком собственных умственных построений происходит незаметно, безболезненно. Зеркальный шар, из которого невозможно увидеть, услышать другого, формируется постепенно из первого отторжения мира, из гордыни по поводу умственного постижения сути явлений, из накапливающейся информации, удовлетворения получаемым комфортом, профессиональной замкнутости, узости мировоззрения…
В детстве мы часто дарили друг другу маленькие безделушки, упакованные в огромное количество обёрток. Во взрослой жизни за многослойными оболочками мы тоже часто не можем угадать, что внутри, хорошо различая лишь фантики и надписи на них: дворник, генерал, коммунист, оппортунист.… Невидеть легко трансформируется в ненавидеть. Ненависть по классовым, идейным, религиозным, политическим мотивам — чистейшая химера Ума. Настоящий кошмар нашего времени — не ядерное и не химическое оружие, а закрытый, обусловленный умственными мерками человек.
Для личности зрелой, свившей кокон своего мировоззрения, горизонты других индивидуальных миров бывают так же недосягаемы, как для человечества — далёкие звёздные системы. Её сознание перемещается в собственной системе координат, в которой оси — её собственные представления о добре и зле, о справедливости и несправедливости, о красоте и уродстве.
Бесконечное множество точек отсчёта приводит к тому, что каждый человек с разных точек зрения оказывается либо средоточием добра, либо воплощением зла, поэтому не только клич «бей неверных!» никогда не устаревает, но и понять, кто с кем и за что борется, не представляется возможным — просто идёт вечная война. Чем отстранённее, чище, рафинированнее выстраиваемые сознанием системы, тем выше степень непримиримости и вражды, тем более ложной, неестественной является мотивировка насилия. В этой странной, непрекращающейся войне сама ненависть часто оказывается излишней. Чтобы кого-то принизить, растоптать, уничтожить, бывает достаточно равнодушия, небрежности, брезгливости, эгоцентризма, даже не обязательно гипертрофированного — просто обыденного представления о том, что сосед в меньшей степени заслуживает и достоин благоденствия или самого существования, чем ты сам. Эгоцентризм, впрочем, играет с человеком злую шутку, и чем сильнее он выражен, тем злее шутка. Казалось бы, стоит собственные удовольствия и удобства возвести в ранг первейшей необходимости, а всё, что мешает, признать лишним и опасным, как путь к счастью или, как минимум, к удовлетворённости, будет открыт. Кто и когда ни хаживал по этой дорожке, счастья там не находил. Проблема в том, что человек по своей природе — существо космическое, в ограниченном пространстве эгоцентризма он начинает задыхаться, его охватывает непреодолимое стремление либо опереться на что-то вовне, либо распространить себя, своё влияние, своё присутствие, свою так называемую власть как можно шире, и, наверное, чем меньше внутреннее пространство, внутренняя свобода, внутреннее равновесие, тем сильнее жажда наслаждений, богатства, чинов, всеобщего внимания и признания, как будто можно утолить голод сосанием пустышки.
Мне кажется, накопление интеллекта, когда оно не связано с гармонизацией душевного состояния — такая же пустышка, как и материальное стяжательство. Если попытаться заглянуть поглубже, под завесу внешних событий, не увидим ли мы в Изверове внутреннюю пустоту, которую он тщательно скрывал, скорее всего, даже от самого себя? Его не могла не раздражать, пусть на подсознательном уровне, неуловимая и необъяснимая, свойственная не только мне, Рене, Лёшке, но в разной мере всем завсегдатаям «кабачка» духовная насыщенность и глупая, бессмысленная, с его точки зрения, но устойчивая наша преданность чему-то нематериальному, неосязаемому, как будто и не существует вовсе, но странным образом дающим явное преимущество и несущему настоящую радость.
Думаю, эта странность была для Олега камнем преткновения. Он должен был доказать, что все наши прекраснодушные идеи и светлые устремления ничего не стоят и могут быть разрушены одним лёгким изящным движением. Не потому ли Запад так стремится овладеть Востоком, что ему, при всей его материальной мощи, так недостаёт пронизывающей Восток жизненной силы?
Об удивительном эгоцентризме человеческой натуры, о глухоте большинства из нас по отношению друг к другу ты писал мне ещё в ранних письмах, ссылаясь на Монтеня и собственный опыт. И когда на Севере я пыталась свести концы с концами, ты предостерегал меня от излишней прямолинейности и ложных надежд. Ты всегда был ближе к Истине, к жизни, к пониманию людей. В глубине души я сознавала твою правоту, по крайней мере, ощущала глубину твоих суждений. Почему же я так отчаянно спорила? С одной стороны, ничего вразумительного я сказать не могла, и была наверно похожа на пичугу, радостно прыгающую по веткам и безумолчно выкрикивающую гимн бытию. С другой — раз вознамерившись в детстве найти ответ на вопрос: «почему» и уверовав, что это мне, безусловно, удастся, я всё, что встречалось на моём пути, всё, что со мной происходило, воспринимала сквозь призму своей миссии. В оттенках, сложностях, тупиках человеческих взаимоотношений я невольно искала подтексты и подсказки. Если бы не случившаяся со мной драма, я так бы и не увидела в северянах своих братьев, точно так же, как и я, в чём-то праведных и мудрых, а в чём-то грешных и тупых. Я рассматривала бы их, как иллюстрации в интересной многообещающей книжке и вообще жила бы полуправдой, находясь слегка в стороне от жизненного потока и возможно, больше любя слова, чем их смысл.
… … …
Я уже не езжу в командировки — скоро декретный отпуск. Зато по городу могу бродить бесконечно. Не могу надышаться осенним ароматом, тревожным покоем увядающей красоты. Особенно хорошо вечерами. На тротуарах лежат прихваченные желтизной влажные кленовые листья. Над ними простирается туман, подсвеченный тусклыми фонарями и прикрытый вуалью из теней оголённых веток. Внизу под холмом лежит неугомонный город. Сквозь парк видны его разноцветные огни, а за ними — мглистая даль, за которой — странно подумать! — не полощется море. Люблю окунать голову в золотой дождь осеннего листопада, и чувствую, что не в силах передать это волшебство, эту музыку Вселенной. Но если бы в кладовых нашего богатейшего языка, среди бесчисленного множества слов — пёстрых, однотонных, строгих и вычурных, потускневших от времени и возникших недавно, ещё сверкающих новизной, я нашла бы самые точные и нужные слова и сплела бы из них тонкий кружевной узор, всё равно не получилось бы так прекрасно, как этот туман, как этот пронизывающий душу закат. И мне хочется воскликнуть: не изумляйтесь строкам,
