имя, потому что так звали его детскую любовь, но Эльзу уверял, что Ганой звали его любимую бабушку по отцовской линии. Мутти Грета радовалась, что хотя бы имя у ребенка еврейское, в честь матери пророка Самуила, пусть преступные родители и отреклись от веры, но Эрвина так и не простила. А Эльзе в тот момент было совершенно все равно. Обессиленная она лежала на окровавленной постели, ждала, пока выйдет плацента, и была уверена, что до утра не доживет.
Но она выжила и на удивление быстро пришла в себя после долгих родов, так что мутти Грета наконец-то смогла уехать к своему мужу Бруно и кошерному хозяйству, чему Эрвин, возможно, даже больше радовался, чем рождению черноволосой дочери.
После тяжелой беременности и родов, во время которых Эльза с ребенком чуть не умерли, она решила, что Гана будет их единственным чадом. Эрвин, напуганный угрозой жизни и житьем под одной крышей с враждебной тещей, согласился с ней, и действительно им удавалось целых четыре года исполнять супружеский долг и не зачать. Но тут Эльза обнаружила, что снова беременна, и впала в слепое отчаяние. Она даже Эрвину не призналась, чтобы зря не давить на совесть мужа, и делала все, чтобы потерять ребенка. Когда беготня по лестнице не помогла, она стала прыгать с кухонного стола. Парила ноги по колено в горячей воде, а потом и целиком купалась в такой обжигающей ванне, что после этого два дня ходила красная, как рак. Пила какие-то травы и ела острые блюда, таскала тяжелые сумки, а когда ничего не действовало, в ярости била себя по животу кулаком и громко плакала.
В конце концов она смирилась с неизбежным и после спокойной беременности родила в феврале 1924-го девочку весом два с половиной килограмма.
Говорят, у всех детей при рождении глаза голубые, но этот младенец смотрел на Эльзу с укором огромными черными гляделками. Видишь, говорил ей дочкин взгляд, это из-за тебя я такая маленькая и худенькая. Из-за тебя я такая слабая, что у меня нет сил плакать, и я только пищу, как котенок. Все потому, что ты не хотела, чтобы я родилась.
И страх за дочь, названную Розой, преследовал Эльзу каждый день ее жизни. Девочка росла тоненькой, и Эльза заставляла ее глотать рыбий жир. Зимой кутала ее в пальто, шапки и шарфы, а стоило ей чихнуть, впадала в панику. Когда Роза болела обычными детскими болезнями, Эльза ночи напролет не смыкала глаз, а каждый раз, когда девочка, устав от маминой неустанной заботы, пряталась в темный угол, чтобы хоть ненадолго ее оставили в покое, Эльза сходила с ума и приписывала такое странное поведение душевному расстройству, наверняка вызванному ее манипуляциями во время беременности.
От непоправимого вреда чрезмерной материнской опеки Розу спасла скоропостижная смерть Эврина. Эльзе пришлось сосредоточиться на базовых потребностях своей семьи, а заботу о Розе она передала старшей дочери Гане, взгляд которой не застилало чувство вины, так что она ясно видела, что Роза — обычная девочка, со временем превратившаяся в красивую девушку с большими карими глазами и нежной улыбкой.
Все восемнадцать лет Эльза боялась за свою младшую дочь и берегла ее как зеницу ока, поэтому, когда Гелеровы вместе со всеми остальными жителями еврейского происхождения, которые в те времена обитали в Мезиржичи, получили приказ 14 сентября явиться на вокзал, она твердо решила, что Роза никуда не поедет, и у нее даже был готов план.
Накануне отъезда в неизвестное она набила две хозяйственные сумки Розиными вещами и, хотя день был теплый, заставила ее надеть несколько слоев одежды. Роза удивилась, но сделала так, как велела мать. Она привыкла слушаться, а мать все равно игнорировала ее вопросы. Губы у Эльзы были плотно сжаты, она двигалась быстро и решительно, и спускаясь по лестнице, подгоняла и Розу.
— Я быстрее не могу, — возражала Роза и утирала тыльной стороной ладони пот со лба. — Ведь я закутана, как снеговик. Куда мы вообще идем?
— Увидишь, — отрезала Эльза и повела ее по тротуару вдоль площади. Она то и дело оглядывалась, будто делала что-то запретное, потом в последний раз обернулась через плечо и затащила дочь на боковую улочку. Теперь уже и Роза поняла, что они идут к Карасекам.
— Мама, но ведь к Карасекам…
— Молчи, — перебила ее Эльза и открыла дверь часовой мастерской. Она даже не посмотрела на Карела (который сначала было услужливо вскочил, но, узнав Эльзу Гелеро-ву, стал хватать ртом воздух, как карп, и снова сел) и потащила Розу через боковую дверь в коридор и по лестнице наверх. Там она заглянула в кухню и обратилась к фигуре, сидящей в кресле у окна.
— Пани Лидушка, я пришла проститься. Завтра мы уезжаем, но Роза останется у вас, как мы договаривались.
Тощая фигура, покоящаяся в кресле в толстом шерстяном свитере и с накинутым на колени пледом, криво улыбнулась, чуть-чуть приподняла руку и почти невнятно пролепетала:
— Хорошо.
— Мама… — Роза заплакала и крепко схватила мать за руку. — Я хочу поехать с вами, не оставляй меня здесь.
Эльза стряхнула ее руку.
— Ты останешься здесь, мы же вернемся.
— Но я даже не попрощалась с Ганой и мутти Гретой, и дедушкой.
Эльза крепко обняла дочь.
— Я им передам от тебя привет, и помни, что… — Она хотела сказать, что нужно следить за тем, чтобы ни одна душа ее не увидела, но тут хлопнула дверь, и запыхавшийся голос Карела перебил ее:
— Вам нельзя сюда ходить, пани Гелерова. Поймите, вы подвергаете нас опасности.
Он ошарашенно замолчал, потому что Эльза в последний раз крепко прижала к себе Розу, поцеловала ее в лоб, шепнула «спасибо» в сторону Людмилы Карасковой, выбежала из квартиры и бросилась вниз по лестнице.
Роза осталась стоять посреди кухни, закутанная в три свитера и осеннее пальто, на ней были две пары чулок, из глаз у нее текли слезы, а плечи сотрясались от рыданий. На обеденном столе стояли хозяйственные сумки, в кресле, накренившись набок, сидела Людмила Караскова, а ее сын переступал с
