саблю, спустился на снег.
Знала, что ей делать, Марина. Тут уж она отпустила и даже небрежно оттолкнула от себя Тараса и твёрдой поступью надвинулась на Заруцкого, коему только до локтя доставала.
– Отпусти козака в награду за спасение моей жизни и целковый ему дай, я без казны от твоих гадких донцов бежала, – сказала она, подступив к Заруцкому вплотную и задышав ему в грудь. – А не исполнишь моего веления, боярином тебе больше не быть моим, а разве только холопом понукаемым.
С этим словами Марина потянулась на цыпочках вверх и тонким белым перстом ткнула грозного казака в лоб.
И видел Тарас, что Иван Заруцкий истово глядит теперь на ляшку не как на царицу и супругу государя Дмитрия Иваныча, а как на хозяйку его, донского атамана, плоти.
Отступила в сторону царица, оставила обоих один на один.
Чудесно беззащитным в тот миг показался Тарасу Иван Заруцкий: бей его в грудь хоть пикой, хоть пулей из самопала – не отойдёт, а навзничь так и завалится.
– Ну-ка, подь, клоп юркий, – однако ж напустил на себя виду Заруцкий.
Так у Тараса с диким полковником было: видел Тарас, что не ударит грозный враг, хоть и в ярости. Шапку, как полагается пред атаманом-боярином, стянул, подошёл.
Не сводя с Тараса чугунного взора, Заруцкий нашарил пальцами целковый в поясном кошеле и не протянул, а подкинул его высоко щелчком большого пальца.
– Благодарствую, отец-боярин, – поклонился Тарас, поймав награду.
– Бес ли тебя главный бережет аль архангел какой, – с той же упёртой в щёку до судороги усмешкой проговорил Заруцкий, пред тем переглянувшись с Рахметом и вспомнив, что сам государь сего низового белявчика знает. – Не моё дело. Но раз так, езжай на четыре стороны и на дороге боле не попадайся.
Чтобы больше не гнуться перед Заруцким, Тарас тотчас кинулся царице в ножки, обутые в синий сафьян:
– Благодарствую, мать-царица! – И лбом к сафьяну приложился, греха в том никакого не видя, а только самую сердечную благодарность и чуя.
– Ну, ступай, верный рыцеж! – ласково отвечала сверху царица и легонько оттолкнула ножкой лоб козака. – Ступай!
Тарас поднялся.
– В иной раз кликну, рыцеж, вем, прилетишь на зов своей царицы! – добавила она, прищурившись.
То ли рыкнул злобно, то ли хмыкнул-кашлянул Заруцкий.
Марине подвели коня, но царица пожелала ехать вместе с Заруцким:
– Грей меня, Ваня, замерзла уж!
Продолжая деланно усмехаться, Заруцкий протянул ей руку, она взялась за нее обеими, оглянулась – и тотчас кинулся, подставил ей спину Рахмет. Села Марина пред атаманом-боярином в седло его – конец ему, атаману, теперь. Так и подумал Тарас и вновь перекрестился, благодаря Бога за то, что избавил его от последнего искушения.
Тарас проводил взором орду, не садясь на коня. А когда все верховые слились с дальним лесом, он осмотрелся: пустынно кругом – селения не близко. Выбрал он место поудобнее и стал крупный хворост рубить для двух куч – костра и шалаша. Торопился, чтобы со всем задуманным делом затемно управиться, а перед тем ещё и прикинул по небесам, будет ли ночь морозна. Плотно клубились серым дымом небеса – на радость Тарасу, лютым морозом не грозили.
Разжёг Тарас пирамиду из хвороста, натопил вокруг побольше снега. Потом разделся весь прямо донага, прополоскал в луже у высокого костра шаровары, повесил их сушиться на распорках. А уж потом, будто загодя на Крещение Господне, покатался всем телом, сам потопил собою снег и стал сушиться, греться-крутиться перед костром, подбрасывая в него добавку. Чистил себя так Тарас и то радовался, то досадовал. Тому и радовался, что хоть телом очистился и что важные тайные грамоты, тем более послание святейшего, не осквернил, обошлось, а жалел почему-то всё о том, что великое искушение не случилось с ним раньше – до того, как он исповедовался в Хотькове умиравшему на колу батюшке…
С первым, мутным светом свежий Тарас на свежем коне двинулся обратно, думая, как и где свернуть ему на прямую дорогу к Троице. И если бы не показали ему иной дороги, на срез покороче, и пришлось бы к самой Москве возвращаться, то наткнулся бы, наверно, Тарас на торчавшую из снега при дороге голову того самого есаула, знакомца тушинского. Голова ошеломлённо глядела куда-то. Тарас и не узнал бы, куда… А глядела она вослед срубившему её донскому атаману Ивану Мартынычу Заруцкому… Да и дальше бы к Москве по всей дороге аргамаку пришлось бы переступать через тела донцов, ушедших из Тушина да полегших, не доходя до Калуги.
Случилось вот что. Хоть и не галопом, а спешно, почти всё время на рысях доехал с царицей и своими татарами Иван Заруцкий до Тушина. Поначалу глазам не поверил. Вокруг царевой избы всякая без доброй цены рухлядь в снег затоптана, внутри шаром покати, а девки Маринины по ляшским шатрам попрятались. Гетманский шатёр Рожинского (избу гетман так и не велел себе строить – «что я, зимовник, что ли, холопы в избах живут да вот ещё цари москальские!») весь прострелен из пищалей! Да жив ли гетман? Немцы сгинули. Донцы уходить собираются!
Разыскал Заруцкий гетмана: тот живой, трезвый, хоть и с больной головой, злой, табор себе боевой устроил. Даже не стал спрашивать его Заруцкий о распре с наёмниками, случившейся в стане после тайного ухода государя Дмитрея Ивановича – тот в дровяной телеге стеснённый тёсом улизнул от гетмана, казаки побег ему и устроили. Всё понял атаман: к чёрту теперь воровское боярство! Сигизмунд идёт, в этой кутерьме у Сигизмунда можно себе гетманство поважнее добыть, и уж воровским оно считаться не будет!
– Гетман, к чёрту теперь жида шкловского! – выдохнул он пар в лицо Рожинскому. – Сигизмунд теперь больше даст! Жди меня тут, гетман!
Гетман хлопнул опухшими веками, а Заруцкий рванулся к донцам: рассёдлывай, Сигизмунда ждать будем! Те ни в какую: присягу государю Дмитриею Иванычу давали, ему рекли «любо» – значит, на Калугу к нему идём. И уж хоругви походные разворачивают.
Тут-то и осатанел вконец бывший донской атаман, а ныне лютый ветер в поле Иван Мартынович Заруцкий. Кинулся со страшным лицом к гетману:
– Поднимай всех гусар на конь, гетман! Сегодня – изменники, завтра – в лоб ударят! Ударим же мы, пока тыл кажут!
Так страшны были налитые глаза атамана, что усталый гетман встрепенулся.
Только вышли донцы на Калужскую дорогу, как наехала на них с тылу вся разогнавшаяся в опор гусарская лава гетмана Рожинского – и ну колоть-рубить, укатывать и втаптывать казаков в дорогу. И Заруцкий тоже остервенело махал саблей, рубил своих земляков и товарищей – страшен был глаз
