московского царя Василия.
– Ну? – выдохнул Тарас, так и глядя поверх есаула в сторону царской избы.
– Вот те ну – баранки гну, – так же зло и весело скалясь, отвечал есаул, а по ходу затягивал ремешок уздечки у щеки коня. – Да, верно, государь Дмитрей Иваныч схитрил – лишнего не допил. Гетмана ещё не растолкали – так набрался… Да одни мы ещё и знаем, что государя тут нет – ход-то нам на что! Смекаешь? И ты не звони! Говорю, айда с нами – у нас хоть не голодно ещё… У вас-то там небось уж всех собак подмели.
Решился Тарас, ноздрями втянул тушинский, мёрзлый с вонью дух – сейчас спросит… и замер, увидевши.
Колеблясь, как от некрепкого, но злорадного вихря, схватившего её и теперь баловавшего её телом, даже не шла, текла она по снегу скорыми, мелкими шажками. Ворот собольей шубы съехал с нежного, да острого плечика, крытого розовым шёлком, – и одна пола шубейная волоклась по снегу пышным хвостом. Но нехолодно царице – под горьким хмельком она, пар завивается над собольей шапкой и вкруг неё. Шла прямо на донцов, словно их не видя. Девки её выводком жались из-за угла царёвой избы, точно боясь показаться – а вдруг оглянется и снова погонит от себя, а потом-то и прибьёт?
Аж на цыпочки в стременах вытянулся Тарас. Оцепенели и казаки.
– Ай, казачки вы мои, казачки, – вдруг запела-запричитала слёзно, да с хмельною радостью царица тушинская голоском таким, каким тонкую березу пила пилит. – Вы одни мне позостались верны. Забьержите, вьезите меня до Калуги! Велю!
Есаул вздрогнул, огляделся – ан выше чином вокруг никого нет, царица же прямо на него наступает. Скинул шапку и поклон сделал, да нешибкий, словно спиной маялся. И посторонился на авось.
– Так неможно, царица! – твердо, однако, отвечал есаул. – Сами не можем. Мы под гетманом, а воли гетмана не было.
То ли не услышала его царица, то ли так и шла, ожидая отказа. Только подняла глаза на вороного аргамака, а потом и повыше. И вдруг как кинется лисою, как вцепится в ногу Тарасу с криком:
– Ай, белявчик! Ты ейстешь моим збавителем! Ты ждёшь меня один на коню! Вежь мне, верный рыцарь мой, до Калуги! Забьерж до царя! Слово ему повем!
…Морок не морок, сон не сон – жаркая лихорадка-обворожение напала на Тараса, и приметил он себя самого на свете, когда уже мчался, точно на бесе, снега не касаясь, не слыша хруста снежного, на вороном аргамаке.
Мал был Тарас, на всяком седле позади него оставалось место для живой ноши. И вот теперь новая, невиданная ноша прильнула к нему, обхватила руками и будто намертво обволокла жаркой плотью и духом веницейского вина.
Увидал бы дикий полковник Лисовский – и тот бы обомлел: столь стремительно летел конь под Тарасом. Сокол – и тот с крыла бы сбился, летя по сторону. Целые леса срывались мимо назад! «А до Калуги-то затемно поспеем!» – вспыхнула искрой и погасла воспалённая мысль Тараса – да и та мелькнула одна в темноте его существа.
– Вежь мне, кохани![102] Вежь, вежь, белявчик! – дышала-шептала в такт со скоком в ухо царица.
И спереди-то мороз терзал щёки Тараса, а сзади по затылку из-под шапки пот катился.
Ох, не таков был Тарас, когда спасал свою «зеницу ока». Весь был в себе, но словно уж без всякой весомой плоти – и точно ангел светлый сидел у него тогда на плече и крылышками обмахивал. В тот час Тарас будто вовсе никакой грешной плоти в себе не имел, и позади одно тепло небесное пологом его накрывало. А теперь – беда! Вот уж страшная беда! Теперь-то жаркой плоти было чересчур – и не вверху, а внизу. Страшное, страшное начиналось – собственного сердца не слыхал, а стукала, бухала ему в крестец на скаку вместо сердца лава подземельная, упругое жаркое лоно царицы… Так вдруг и разорвало натужным жаром Тараса – случилось то, что случалось с ним только в самых скоромных снах. Едва вместе с царицей из седла не вывалился – руки да ноги на миг-иной плетьми обвисли.
Окстился Тарас: «Господи, помилуй!» Невольно тотчас выругался матерным шёпотом – и чуть не скинул локтем с седла её, царицу-то. Однако ж не скинул – и дальше повез. Как же скинуть ее, одинокую царицу-ляшку, посреди мерзлого русского поля? Тоже грех! «В Калуге и скину!» – порешил Тарас, чуя в теле теперь дурную лёгкость, а в шароварах – гадкую мокроту.
И снова он словно забылся под скок коня и уже не слыхал страстного шёпота царицы за плечом… И очнулся, только когда невольно же, по наитию отвернул голову от сабельного удара. Удар плашмя падал, но оглушил бы враз. Мельком приметил Тарас, что в карусель берут, а аргамаку веры нет – то Серка могла юлой вертеться, а чужой конь и есть чужой.
Сковырнулся Тарас с седла и сам юлой крутнулся. Глядь – из леска-то окружили его все знакомые лица: и Рахмет тут, и татары его, и уж сам Иван Мартыныч Заруцкий объезжает аргамака с поднятой саблей и лицом изуверским, и добрых слов от него ждать не приходится.
– Ах ты, блошина сучья! И в п…у прыгнет – ногтём не достать!
Знает Иван Мартыныч, что замашками Тараса не угомонить – только рука отсохнет, вот и подмигивает татарам, чтоб те котлом Тараса зажали.
И вдруг невиданное дело – сама царица Марина Юрьевна соболем-куницей слетает с седла, как с ветки, кидается к Тарасу и сбоку обхватывает его нежными ручками, да – крепко-то как опять! На миг потерялся Тарас – то ли вырываться ему, то ли нишкнуть.
А голосок царицы уж режет ухо ножиком, а Заруцкого бьет, как нагайкой, прямым ляшским наречием, Заруцкому давно понятным:
– Стой, Ванька! То я, царица, тебе велю! Стой! Не трожь спасителя моего! Государь Дмитрей Иваныч на Калугу пошел, меня в Тушине под защиту гетмана оставил, а казачки твои, донцы, меня снасильничать схотели. И бунтуют! А белявчик, мой верный лыцарь, выручил меня и на Калугу везёт моим велением!
Изумленный Заруцкий осклабился в седле, саблю опустил, да не в ножны.
Хмель-то с царицы давно ветром сдуло. Слышит Тарас чуткую ее, мелкую дрожь, стоит-молчит, сам дух затаил.
– Спустись и поди ко мне, боярин! – уже твёрдым голосом, царице и подстать, рекла Марина. – Что ж ты верховым пред пешей государыней грешишь? Разбойник или боярин верный ты?
Заруцкий передернул усом, двинул косой ухмылкой щёку, потом убрал
