дело теперь было до этого несчастного, валяющегося на площади в корчах от ужаса? Какое дело им было до него, когда на площадь уже выкатывались бочонки с вином, а Картон голосил, что сегодня все пьют за его счет.
– Никто не смеет! – слышал я часто повторяемую фразу на разных голосах.
– А кто посмеет, тому жизнь! – раздавалось в ответ.
И на этом я просыпался. Вернее, приходил в сознание, и прежде, чем успевал понять, где я и кто я, вновь погружался в этот, до ужаса реалистичный, сон, и все начиналось вновь.
Теперь же, когда я лежал и слушал, как по стеклу барабанят капли дождя, этот сон меня немало забавлял, поскольку в нем я находил пусть и абстрактный, но довольно понятный смысл всего, что происходило со мной наяву. Меня просто не отпускали. Их заставили ополчиться, дали попробовать мою кровь и спустили с цепей, объяснив, что он слишком много себе надумал, слишком много спрашивает, и, самое главное, даже дерзит отвечать на некоторые вопросы. В частности, на тот вопрос, на который отвечать никто не смеет. А кто посмеет, тому жизнь. Вот такая вот жизнь – невыносимая. Хоть напиши о ней в романе или покажи в фильме, разумеется, все покажется таким интригующим и авантюрным, веселым приключением, которое должно вот-вот закончиться каким-то самым оптимистичным образом. Но я предчувствовал… нет, я знал наверняка, что конец пока еще далек. А предчувствовал я, что конца и вовсе нет. Во всяком случае, на том пути, который я выбрал для себя здесь и сейчас, конца не было. Это пугало. Но и вдохновляло.
А вдохновение мне сейчас было очень нужно, потому что все вдруг обнажилось, все лишилось камуфляжа, и больше не было смысла прикрывать себя надуманными мотивами. Это всегда тяжело. Игра в открытую ловко ставит в тупик. Пока я убеждал себя в том, что хочу изменить свою жизнь по примеру какого-нибудь идиота в наглаженной рубашке и с аккуратной прической, идущего по головам ради уютного офиса, который будет приносить ему лишнюю тысячу франков в месяц на новый костюм или безделушку ради галочки для своей подружки, можно было действовать прежним способом. То есть просто твердить себе одни и те же слова: идем дальше, не обращаем внимания, пропускаем мимо и так далее. Но теперь я понимал, что все это больше не работает.
Я, собственно, вообще не понимал, с чем мне теперь вставать с кровати, с чем выходить на улицу, с чем жить? Работа меня больше не интересовала, как и потенциальная девушка или новые друзья. Все эти игры в прятки меня и раньше не особо интересовали, но теперь, когда я отказался от участия в них, что мне оставалось? Бродить по городу и считать расстояния в шагах? Или выслеживать молодых людей по ночам? Я подумал было позвонить Червоточине и спросить, как она добралась вчера домой, но только посмеялся над этой затеей, прекрасно понимая, что от Червоточины я взял вчера все, что она была способна мне дать, и даже если бы она пришла сейчас сама и предложила взять это еще раз, я бы все равно отказался. Такие вещи должны случаться один раз в жизни, чтобы весь ее остаток казалось, что их и вовсе не случалось.
В итоге, встать с кровати меня заставил аспирин, который хранился в ванной. Еще очень хотелось курить, и я даже не обманывался на тот счет, что вновь прибегну к давно оставленной привычке. Телефон был разряжен, а обычные часы висели только в кухне, и когда я увидел, что было уже восемь часов вечера, то даже не удивился столь длительному сну, и тому, что все еще неважно себя чувствую. Выпив таблетку, я открыл холодильник в поисках завтрака, и тут обнаружил на нижней полке две банки пива, которые припас еще несколько дней назад, о которых благополучно забыл и которые не заметил утром. Господи, как же я обрадовался им. Вот оно! Вот то, с чем можно было жить дальше. И пусть! Жить трезвым в той жизни, в которой я ныне жил, было отнюдь не героизмом, а даже глупостью. А хмельной воин – бесстрашный воин. И поэт хмельной мне более симпатичен, чем поэт трезвый. И философа с сигаретой и бокалом виски я выслушаю с большим доверием, чем философа с чашкой кофе и плиткой шоколада.
Сорвав мембрану с первой банки, и услышав это характерное шипение – сигнал к действию, команду о том, что дальше уже поздно отступать, я сделал семь больших глотков, и, чувствуя истинное удовольствие от своего пребывания здесь и сейчас, рухнул на диван. И пусть все летит к черту! По крайней мере, сейчас, пока я не допью эти две банки пива.
Первая кончилась очень быстро, а когда я потянулся за второй, то вдруг замер, не веря своим ушам. В моей спальне кто-то был. Я явственно услышал какой-то неуклюжий шум и чьи-то тихие ругательства. Затем все стихло, но ненадолго, и через полминуты, в течение которых я не понимал, что во мне преобладает – страх или интерес, шум и тихие проклятия повторились. Стараясь быть абсолютно неслышным в отличие от моего незваного гостя, я встал и, взяв в правую руку нож, на цыпочках двинулся в сторону спальни. Колени немного дрожали, но не от страха, а от адреналина. Затаив дыхание, я замер у порога, прежде чем явить себя злоумышленнику, который, в продолжение последней минуты лишь громко пыхтел, и, по всей видимости, прилагал к чему-то физические усилия.
– Твою же мать, – услышал я горькое восклицание. – Ну как же так?
И прежде чем я успел войти в спальню, меня туда просто позвали.
– Эй! Где ты там?!
Я не ответил. Просто не знал, что ответить. И знал, что это не простой грабитель или что-то в этом роде, а нечто из той же серии, к которой я уже должен был привыкнуть, но никак не привыкал. Шоу должно продолжаться и оно продолжалось.
– Хозяин! – вновь позвал раздраженный, и одновременно пристыженный мужской голос. – Хозяин, ты слышишь?!
– Слышу, – ответил я, и вошел в спальню.
Взгляду моему предстала следующая картина. Из-под моей кровати торчала верхняя половина тела мужчины, который, лежа на животе и приподымаясь на руках, смотрел на меня с виноватым выражением на лице. Судя по лицу этому, мужчина был примерно моих лет, может, чуть ближе к сорока годам, и, глядя на него, мне трудно было поверить, что он представляет для меня какую-нибудь опасность. У него были черные волосы, которые, несмотря
