сам Нильсборий, судя по всему, в выводах ошибся! Этот поцелуй, свидетелем которого он нечаянно стал, и взгляд, которым этот мужчина смотрел на Сурьму, не вписывались в его прежнюю теорию о безответной любви дочери.
Затворив дверь на улицу, Кельсия стряхнула невидимые соринки с белоснежного платья невесты, ещё раз поправила тонкий венок в её волосах.
— Ну всё, с Богом! — кивнула маменька и вышла из комнатки.
За дверями застучали её торопливые шаги — Кельсия спешила занять своё место на церемонии раньше, чем начнёт петь хор.
Сурьма стояла перед высокими двустворчатыми дверьми, отделявшими её от Астата и новой жизни, — словно марципановая фигурка на верхушке свадебного торта: такая же белая, такая же неподвижная. Рука в шёлковой перчатке безжизненно висела, перекинутая через отцовский локоть. Господин Нильсборий покосился на дочь. Нежно и переливчато запел хор. Мальчик-служка распахнул двери. Нужно было переступить порог, но ноги вросли в мраморный пол, а сердце осталось на заднем дворе церкви…
— Пойдём? — шёпотом спросил отец. — Или… нет?
Сурьма не ответила. Кажется, она даже не слышала вопроса. Стояла и смотрела перед собой, не видя длинный проход, украшенный цветами, вдоль которого собрались гости.
Хор пел. Невеста не шла. Дамские шляпки начали тревожно вертеться, выглядывая из толпы. Господин Нильсборий сделал неуверенный шаг вперёд, и Сурьма послушно шагнула вместе с ним.
— Знаешь, дорогая, — тихо шепнул ей отец, — твоё счастье для меня дороже всего на свете.
Шаг.
— И для матушки тоже.
Ещё шаг.
— Дороже дома и всех на свете богатств.
Шаг.
— Мы твои родители, и полагаем, что смыслим в этой жизни чуть больше.
Ещё шаг.
— Но даже мы не можем знать, что для тебя будет истинным счастьем.
Шаг.
— Это знаешь только ты.
«Да что же так долго-то!» — ёрзала на своём месте госпожа Кельсия. «Почему идут так медленно?» — заволновался вытянувшийся в струнку Астат.
— Поэтому никто, кроме тебя, — продолжал отец, — не может сделать правильный выбор.
Шаг.
«Долгое будет венчание, — мысленно вздохнул отец Молибден, — а у меня ещё следом крещение…»
Сурьма молчала и, казалось, даже не дышала. Смотрела прямо на Астата и не видела его, хотя тот был уже совсем рядом.
— Правильный выбор, — едва слышно произнёс Нильсборий, — он не здесь, — прикоснулся двумя пальцами свободной руки к виску, словно поправил волосы.
Шаг.
— Он здесь, — дотронулся до своей груди напротив сердца, а потом опустил ладонь на руку дочери, лежащую на его локте.
Шаг. Последний перед алтарём.
Нильсборий посмотрел на дочь, в её остекленевшие, отрешённые глаза. Выждал несколько секунд. Дольше, чем положено. А потом передал её руку в белой перчатке Астату.
Заждавшийся и уже заскучавший отец Молибден не сдержал облегчённого вздоха, Астат — выхолощенной улыбки.
Слова священника прошли мимо сознания Сурьмы.
— Кольцом моим я сочетаюсь с тобою, — начал жених, и гладкий металл обжёг своим прикосновением безымянный палец невесты, — пред Богом, священником и людьми клянусь, — продолжил Астат, но Сурьма не слышала конца его фразы.
Мальчик-служка поднёс бархатную подушечку с кольцом, которое невеста должна надеть на палец жениха. Она смотрела на кольцо вечность или чуть дольше. Гости занервничали. Отец Молибден в своих многоярусных облачениях вспотел. Астат натянуто улыбался, не сводя с Сурьмы холодного требовательного взгляда.
— Кольцом моим я сочетаюсь с тобою, — непослушными губами выговорила она и перевела взгляд на стоящего в первом ряду отца.
Кажется, за последние полчаса господин Нильсборий похудел килограммов на пять, даже щёки ввалились, а под глазами обозначилась темнота. Он посмотрел на дочь и медленно прикоснулся к своей груди напротив сердца.
— Пред Богом, священником, — продолжила Сурьма, — и людьми…
Повисла долгая пауза. Жених и невеста смотрели друг на друга, и взгляд обоих был непроницаем.
— Клянусь, — шёпотом подсказал отец Молибден.
— Каюсь, — не к месту произнесла Сурьма, оборачиваясь на священника, — простите меня, отче, я согрешила! Ложью и притворством, — выдохнула она, а потом перевела глаза на Астата. — Я не люблю тебя. Никогда не любила.
Приклеенная улыбка жениха не изменилась. Только взгляд стал ледяным и колючим.
— Какая разница, — прошипел он сквозь эту приклеенную улыбку, — у нас уговор!
— Я не могу стать твоей женой.
Кольцо выпало из рук Сурьмы и зазвенело по мраморному полу в душной, непроницаемой тишине, но никто, кроме Нильсбория, не услышал, как в этой тишине огромной скалой обрушилась тяжесть с души Сурьмы…
***
Пробуждающего на маршрут найти так и не удалось, поэтому Висмут вновь сидел без дела в будке машиниста. Выходной он брать не стал — уж лучше здесь, чем там, дома, под скорбными взглядами этих двоих… Троих, если считать крысу. Дверь была распахнута настежь, и в будку лилось тёплое августовское солнце. Вдалеке закричали:
— Нет, вот тот локомотив, тот, что правее! Да, да! Верно!
Висмут не обратил на это внимания, пока через минуту чьи-то шаги не зазвенели по ступеням, ведущим в будку машиниста его локомотива. Шаги лёгкие, торопливые — явно не господин координатор. Очень знакомые шаги…
Висмут вскочил на ноги и впился напряжённым взглядом в дверной проём, в котором через секунду появился сначала белый цилиндр с синими пёрышками, а затем и вся Сурьма в своём васильковом платье с белым корсетом.
— Здравствуй, — она запыхалась и разрумянилась, глаза её лихорадочно блестели, а на губах играла чуть подрагивающая улыбка.
«Что ты здесь делаешь? Как ты тут оказалась? Зачем ты меня нашла?» — вспыхнуло в голове Висмута, но вместо этого он почему-то спросил:
— Ты одна?
— А с кем я должна быть? — удивилась Сурьма.
— С мужем.
— Свадьбы не было, — она сделала шаг к Висмуту, стягивая с рук кружевные перчатки, — и теперь такая морока возвращать всем подарки! Я пришла вернуть тебе твой, — Сурьма посмотрела серьёзно и как-то испуганно.
— Но я ничего не…
Договорить он не успел: Сурьма шагнула ещё ближе и поцеловала его отчаянно и страстно.
Опешив, Висмут несколько мгновений позволял ей целовать себя, но потом перехватил инициативу.
Прижавшись лбом к её лбу, прошептал:
— Не стоило возвращать… Пусть он побудет у тебя.
Висмут почувствовал под своими губами её улыбку и стук её сердца о его грудь.
В залитой тёплым августовским светом будке машиниста он целовал её веки, её длинные ресницы цвета тёмной меди, высвеченные солнцем до золотистой полупрозрачности на самых кончиках, и её смеющиеся веснушки — одну за другой, все до единой. Целовал и не мог остановиться.
Дыхание сбивалось, счастье искрилось и шипело, и не помещалось в груди. На губах стало солоно.
— Ты чего? — тёплым шёпотом спросил Висмут, ласково стирая с её щёк слёзы.
— Я… чуть не потеряла тебя, — ответила Сурьма, улыбаясь сквозь слёзы, — я так испугалась! Там, на вокзале Крезола, под этим чёртовым ливнем, когда опоздала
